Года за три-четыре до моего поступления в университет он обновился свежими силами. Кроме Перевощикова и Щепкина, о которых я уже говорил, другими представителями этого обновления были И.И. Давыдов, профессор латинской словесности, М.Г. Павлов, профессор сельского хозяйства и минералогии. Двое последних в мое время пользовались таким же сочувствием студентов, каким в сороковых и пятидесятых годах пользовались Грановский и Кудрявцев. Особенно Павлов, как более даровитый и самостоятельный, привлекал на свои лекции слушателей со всех факультетов. Переполненная аудитория с напряженным вниманием и в тишине следила за изложением его взглядов на природу и способы ее исследования, которые предпослал он как вступление в курс агрономии. Но любовь к нему молодежи равнялась недружелюбию многих профессоров, смотревших на него косо, тем более что Павлов, столько же самостоятельный по мнениям, сколько и по характеру, не ограничивался преподавательским влиянием, но входил более и более в силу при управлении общими университетскими делами. Он хотел иметь равноправный голос и в совете, и в факультете, чего и добился благодаря своей настойчивости. Зная себе цену и обладая значительным самолюбием, он, разумеется, не скрывал своего пренебрежения ни к обветшалым ученым, ни еще более к тем, которые и никогда не были учеными.
Действительно, некоторые профессоры, во время оно видные по знаниям и приносившие несомненную пользу и науке, и студентам, в двадцатых годах сделались иными: они устарели и обленились. Лета и образ жизни наложили на них свои печати. Преподавание Мерзлякова уже слабо напоминало прежний блеск его лекций. Не одно то, что он упрямо стоял на лжеклассической теории искусства, отбивало от него слушателей, но и то, что он равнодушнее относился к своему делу, очень часто манкировал, а иногда приходил в аудиторию навеселе. Может быть, эта искусственная веселость лучше развязывала ему язык, но его красноречие -- он сам не замечал этого -- приходилось в ущерб содержанию. Слушатели замечали это, хотя все еще любили некогда знаменитого профессора за его доброе к ним отношение, за его всегдашнюю готовность оказать свое заступничество в случае какого-нибудь казуса. И.А. Двигубский (декан нашего факультета и секретарь совета) приобрел имя почтенного деятеля по своей специальности -- ботанике. Его "Московская флора" ценилась в русской ботанической литературе. Много лет издавал он хороший журнал "Новый магазин естественной истории, физики, химии и сведений экономических". Вообще он был человек добросовестно-трудолюбивый. Но его преподавание физики, предмета, мало ему знакомого и, как говорили, возложенного на него против желания, было крайне слабо и крайне утомительно, принимая во внимание двухчасовые лекции. Он читал по составленному им руководству; чтение сопровождалось опытами, которые производились при помощи заведовавшего физическим кабинетом Н.С. Семенова. Не знаю, почему называли его механиком; знаю только, что опыты редко удавались, за что доставалось механику. А иногда профессор, в объяснение неудачи, говорил: "Надобно заметить, господа, что этот опыт очень субтилен", хотя, собственно, никакой субтильности не существовало. На лекциях физики выказывался характер тогдашних отношений большинства профессоров к студентам. Между последними на нашем курсе находился Итинский, которого мы звали дядей, потому что он был много старше нас и аппетитно нюхал табак из тавлинки. Ему-то поручил Двигубский отмечать в списке студентов, кто не пришел на лекцию. Руководство к физике, по которому мы готовились, начиналось определением этой науки в двояком смысле: обширном и тесном. На одной из репетиций профессор обращается к Итинскому с вопросом:
-- Господин Итинский, что есть физика?
-- В каком смысле прикажете: в обширном или тесном?
-- В каком хочешь, мне все равно.
-- А мне и подавно.
Другой образчик случился на лекции о свете. Надобно было показать разложение солнечного луча на семь цветов. Механик затворил внутренние ставни, из которых только одна имела отверстие, отчего в аудитории сделалось темно. Те из студентов, которые сидели поблизости к выходной двери, только и ждали этой благодатной темноты: они гурьбой хлынули вон. "Что это значит? -- закричал рассерженный профессор. -- Отворите ставни". Ставни отворили -- аудитория полуопустела.
-- Господин Итинский, подай список. Ты перекликал студентов?
-- Нет еще, -- отвечал дрожащим голосом Итинский, вынимая список из бокового кармана.
-- Болван! Когда ж ты это сделаешь? Когда все разойдутся по домам?
Свободное копирование
