Кроме меня на этот факультет поступило девять человек. Причина такого малого числа студентов объясняется трудностью предстоявших занятий; на математику шли только те, которые действительно хотели учиться по любви к науке. В течение двухлетнего специального курса мы обязаны были слушать лекции следующих предметов: ботаники, зоологии, химии, физики, технологии, минералогии и сельского хозяйства, математики прикладной (механики) и чистой (тригонометрии прямолинейной и сферической, аналитической геометрии, дифференциального и интегрального счислений). При такой многопредметности курса невозможно было и думать об одолении его с надлежащим успехом. Волею-неволею каждый из нас вынужден был выбрать своею специальностью один или два предмета, а остальными заниматься как второстепенным делом. Но к этой причине, обусловленной необходимостью и потому законной, присоединилось дурное побуждение, вызванное особенным обстоятельством, которое зависело уже не от студентов, а от обычаев и распоряжений университетского начальства. При выпуске студентов оценка их производилась не по среднему выводу из годичных отметок, а по голосам профессоров в факультетском собрании, на котором часто присутствовал и ректор. Если бы при этом основывались на большинстве голосов, никто не имел права возразить что-нибудь против такого порядка; но дело в том, что не все профессоры были одинаково голосисты. Судьбу нашу решали те немногие лица, которые ученым значением, давностию службы или энергичностию характера забрали в свои руки силу. Другие члены факультета соглашались с ними или уступали им частою по равнодушию и уклончивости, а частию страха ради потерпеть от влияния сильных. Таким образом, не цифры управляли миром студентов, а воля факультетских верховников. Поступающие в университет хорошо знали, кто эти верховники: Сандунов и Цветаев в юридическом факультете, Мерзляков, Каченовский и Давыдов в словесном, Двигубский, Фишер и Павлов в физико-математическом, Мудров и Мухин в медицинском. Поэтому при выборе специального занятия студент часто руководствовался не внутреннею к нему наклонностию, а именем профессора и, приютившись под могучим крылом его, надеялся вернее вознестись на степень кандидата. Хуже всего было то, что укоренившийся обычай влек за собою безнравственные явления: юноша, в груди которого сильно хранилось естественное чувство правоты и чести, сбивался с доброго пути: занимаясь наукой, он в то же время старался заискивать расположение профессора, и эта искательность нередко переходила в угодничество, недостойное и низкое. На беду некоторые профессоры очень любили обонять воскуряемый им фимиам. Особенно страдал этою слабостью профессор хирургии, Е.О. Мухин. Не было такой грубой или глупой лести, которую бы он не принял с удовольствием. Лекаря в своих диссертациях на докторские звания кстати и некстати цитировали его. Один из таковых докторантов, начав свой труд словами: "Человек состоит из души и тела", поспешил при этом мудром изречении заметить в выноске: "Смотри такое-то сочинение действительного статского советника и кавалера Е.О. Мухина". Чрезмерное тщеславие Мухина доходило до смешного. Он считал себя важным лицом и требовал почета. Как первый тогда хирург в Москве, он скопил значительное состояние; как превосходительная особа и со звездой, он смотрел свысока на своих сочленов, из которых очень немногие имели генеральский титул, да и тот более получался не от университета, а от другого места служения. Из знаков отличия звезда украшала только грудь ректора. Д.М. Перевощиков, читая однажды лекцию о падающих звездах, шутя заметил, что они постоянно обходят университетский меридиан. Но как ни предосудителен был обычай запасаться протекторатом, а мы, однако ж, заплатили ему дань. Каждый из нас десятерых выбрал себе по профессору. Мой выбор пал на знаменитость -- на Фишера фон Вальдгейма (Григория Ивановича), стоявшего в ряду известнейших европейских зоологов. В увлечении мы не предвидели, что расчет наш приведет нас, как скажу ниже, к такому последствию, какого мы всего меньше ожидали.
Свободное копирование
