Записки человека - 30

 На лекциях же И.М. Снегирева, профессора логики и латинского языка, безурядица доходила, извините за выражение, до шутовства. Мы ждали его прихода, как ожидают появления на сцене актера, умеющего смешить публику. В числе первокурсников был некто Поляков, очень толстый, всегда покрытый потом и всегда жаловавшийся, что ему жарко. Его-то Снегирев выбрал мишенью своих комических заметок. Войдя в аудиторию, профессор прежде всего, с самой сериозною миной, обращался к нему с вопросом: "Как ваше здоровье, господин Поляков? Не жарко ли вам? Можно отворить форточку?", или, напротив: "По лицу вашему, господин Поляков, я вижу, что вам холодно: вам бы сесть поближе к печке".

 Пожурив одного студента за леность, он подкрепил свой выговор текстом: "В поте лица твоего снеси хлеб твой", -- и тут же задел Полякова: "Вот, берите пример с вашего товарища; он всегда кушает свой хлеб в поте лица". Но верх совершенства был по случаю долговременной болезни профессора Бекетова (Николая Андреевича). Шаловливая молодежь вырезала ножом на кафедре крупными буквами: "У Бекетова дурная болезнь". Как только увидал это Снегирев, так тотчас обратился к нам с сериозно-соболезновательным выражением лица:

 -- Жалко Николая Андреевича, очень жалко! Человек уж не молодой; Бог знает, перенесет ли такую болезнь.

 Каждую лекцию, в течение трех или более недель, он начинал с того, что посмотрит на кафедру:

 -- Все еще болен? Жалко Николая Андреевича!

 Наконец экзекутор, заметив неприличную надпись, велел вынести кафедру и поставить новую. Является Снегирев и по обычаю спешит справиться о состоянии больного:

 -- Николай Андреевич выздоровел? Рад, душевно рад; поздравляю вас, господа!

 В самой природе Снегирева лежала наклонность к глумленью и передразниванью. Еще студентом он, при входе в аудиторию вместе с отцом своим, профессором прав естественного, политического и народного[1], копировал его привычку поправлять широкие голенища сапог, надетых сверх брюк и спускавшихся книзу. Рассказывали также следующий его пассаж. При каком-то разладе с Маловым, профессором юридического факультета, Снегирев вздумал посмеяться над ним оригинальным образом. В издании басен Хемницера, им ли самим предпринятом или только под его надзором напечатанном, два стиха:

 И малого не научили,

 А навек дураком пустили, --

 явились в таком виде:

 И Малова не научили,

 А навек дураком пустили[2].

 Не ручаюсь за верность рассказа, но если он и выдуман, то очень удачно: он отлично характеризует лицо, бывшее способным и не на такие проделки[3].

 Только у двоих профессоров аудитория была именно тем, чем она должна быть согласно с своим термином, то есть собранием слушающих, -- у Т.А. Каменецкого и Д.М. Перевощикова. Но первый достигал этого не преподаванием географии, которое стояло на уровне гимназического, а сериозностью нрава, не дозволявшею никаких беспорядков; второй же и достоинством обращения со студентами, и достоинством лекций. Ему вместе с другим профессором, П.С. Щепкиным, принадлежит почтенная, памятная в истории учебного дела заслуга: они поставили преподавание математики в Московском университете, а чрез его посредство и в гимназиях московского учебного округа на рациональный путь, по какому и обязана следовать каждая наука. До них как изложение теории, так и применение ее к практике велось почти что механически. Говорили, как нужно было поступать при доказательстве той или другой теоремы, но не объясняли, почему именно нужно поступать так, а не иначе. Простой памяти предоставлялось усвоение математических знаний. У кого она была крепка, тот, конечно, мог долго помнить демонстративные приемы, но основания, на которых строится демонстрация, единство же действия во всех приемах, состоящее в том, что неизвестное последовательно и необходимо раскрывается из известного, что доказательство новых положений извлекается из положений прежних, уже доказанных, все это, необъясненное, скрывалось в тумане. Перевощиков рассеял этот туман строго научным изложением элементарно-математического курса. Он прошел с нами арифметику, алгебру и геометрию как бы новые для нас науки. Сначала нам трудно было следить за его лекциями, читанными по курсу чистой математики Франкера[4], им же переведенному сообща с П.С. Щепкиным, но потом мы вошли в смысл и вкус рационального метода. Заинтересованный точностью этого метода, я решился перейти с юридического факультета на физико-математический, который вмещал в себе обе отрасли наук -- и математических и естественных, образующие ныне два особых отдела.