Записки человека - 29

 Учение в университете продолжалось три года. Но из них первый проходил в слушании не предметов выбранной специальности, а предметов общих, набранных из разных факультетов. Я не могу сказать положительно, по какому поводу принята была такая мера, но, рассуждая теперь, нахожу ее небесполезною ввиду тогдашнего положения гимназий и университетов. Этот общий или сборный курс служил как бы переходною ступенью от общеобразовательного учения к учению университетскому. Гимназический аттестат не всегда верно указывал меру надлежащей подготовки к слушанию профессорских лекций. Первый год в университете доставлял возможность некоторым восполнить недостаток знаний в том или другом предмете. Кроме того, весьма немногие, заявившие желание поступить на такой-то факультет, руководствовались при своем заявлении разумным выбором или внутреннею наклонностью к известной отрасли наук: большею частию заявления были необдуманные, подсказанные родителями или внушенные советами товарищей. На первом году, при знакомстве с лекциями, в юном слушателе, иногда для него неожиданно, возбуждалась любовь к известному предмету, и тогда уже при выборе того или другого факультета он руководствовался правильным расчетом, независимым убеждением. Ему предоставлялось право заменить прежнее решение новым, как более рациональным. Такой именно случай был и со мной.

 По табели, выданной юристам на учебный 1822--1823 год, в общий курс вошли следующие предметы: теория русского права, геометрия и тригонометрия, начала русского стиля, география, хронология, геральдика и нумизматика, логика, языки латинский и французский. Вместо последнего языка дозволялось по произволу выбирать немецкий или английский.

 Лекции уже начались, когда я, запоздавший несколько приездом, вступил в первый раз в святилище наук или в храм муз, как тогда любили называть университет. Я был изумлен тем, что увидел. Студенты, по своему держанию до прихода профессора, а иногда и в присутствии некоторых профессоров, малым чем отличались от школьников. Можно сказать, что последние даже выигрывали несколько в этом отношении: у них была какая-нибудь дисциплина, вовсе не существовавшая в высшем учебном заведении. Правда, кулачных боев не было; одна аудитория не выходила на ратоборство с другою; но в аудитории происходили иногда такие сцены, которые не могли не смущать благовоспитанного человека. Я помню, как один студент духовного звания и другой, дворянин, ребята взрослые и рослые, подрались не хуже дворников: они порядочно отколотили друг друга по зубам. Когда же семинарист, после такого взаимного скулобития, обозвал своего противника "холуем", этот пришел в такую ярость от оскорбления своей дворянской чести, что замахнулся бывшею у него в руках тростью с металлическим набалдашником и, вероятно, раскроил бы противнику лоб, если бы не был удержан товарищами. Двое других студентов, братья Б[ерсы][1], шалили и проказили не хуже gamins de Paris[2]. Особенно младший из них, Андрей, не давал покоя товарищам своими выходками: он то бросал чем-нибудь в лицо одному, то вскакивал на спину другого, то вырывал и рвал бумагу, принесенную третьим для записывания лекций. Для некоторого оправдания подобных пассажей необходимо прибавить, что перемена места или названия не есть еще перемена лица, занявшего новое место и получившего новое название. Сегодняшние студенты вчера только сошли с гимназических или семинарских скамеек: каким же чародейством недавний шумный класс бурсы[3] или гимназии мог преобразиться в достодолжную аудиторию, а сами бурсаки или гимназисты в степенных студентов? Различие возрастов и костюмов напоминало также среднеучебное заведение. Форменной одежды не было; каждый одевался как мог и как хотел, почему рядом со студентами, щеголявшими модными костюмами, сидели другие в бедных сюртуках, а иные даже не снимали с себя фризовых шинелей, прикрывая ими ветхость своих платьев. Сказать правду, некоторые преподаватели своим нравом, либо странностью привычек и грубостью обращения, либо, наконец, безынтересностью лекций сами вызывали слушателей на невнимательность и беспорядок. Например, Н.А. Бекетов, читавший нам исторические вспомогательные науки (хронологию, генеалогию, геральдику и нумизматику), постоянно являлся в таком костюме, который заставлял нас невольно смеяться: он или сидел на нем мешком, или обтягивал его до неприличной узкости. И вот у нас сложилось мнение, что профессор не заказывает себе платья у портного, а по скупости покупает готовое и ношеное на толкучем рынке. Другой профессор, преподававший начала российского слога (П.В. П[обедоносце]в), любил декламировать тирады из од Державина семинарско-певучею дикцией, с долгим протяжением на тех словах, которые вовсе того не требовали, например:

 На горы стал пятой Суворов --

 И горы треснули под ним[4].

 Среди декламации заметив глазенье студента по сторонам или разговор с товарищем, он останавливался и делал ему выговор тоже нараспев: "Матавкин, братец, ничего ты не слушаешь; все шалишь да вертишься на одном месте, словно ты на иголках". -- "Я слушаю, П[етр] В[асильеви]ч". -- "Коли слушаешь, повтори, о чем сейчас говорил?" -- "Вы сказали, что я словно на иголках". Ответ, разумеется, покрывался общим дружным смехом; а профессор, покачав головой, снова затягивал стихи из Державина[5]. С.А. Смирнов знакомил нас с законоведением по составленному им руководству: "Легчайший способ к познанию российских законов". Книга эта, как отзывается о ней "Словарь профессоров Московского университета", была, при тогдашнем состоянии русского законодательства, истинным благодеянием для студентов первогодичных и второгодичных[6]. Нисколько не оспаривая такого отзыва, я должен сказать, что лекции профессора, очень сериозного по внешности, но весьма неостроумного, обдавали нас скукой. Во-первых, он читал руководство, что мы могли бы сделать и без него, и только изредка делал весьма неважные заметки и толкования; во-вторых, чтение это продолжалось два часа сряду, как и некоторые лекции других преподавателей. Какой простор времени для отклонения скуки разговорами или проказами! Бедного профессора прерывали в его объяснительном чтении, закидывали вопросами, придумывали неожиданные возражения, вступали в спор. Однажды говорил он о том, что в каждом уездном городе главное лицо городничий, за исключением некоторых, например Мурома; там полицеймейстер, а не городничий.

 -- Неправда, -- возразил ему какой-то студент, -- там тоже городничий.

 -- Ан полицеймейстер.

 -- Нет, городничий: я сам из Мурома.

 -- И я был в Муроме летом; извозчик, на котором я приехал, поссорился со мной и нас водили на разбирательство к полицеймейстеру: стало быть, там полицеймейстер.

 По окончании лекции толпа студентов окружала Семена Алексеевича, провожая его в сени. Здесь-то, на дороге, он выдерживал осаду от пустых речей и потешных выходок. У него был дом на конце Покровского бульвара, приносивший ему немалый доход. Нижний этаж занимали те существа, которых Карамзин назвал "нимфами радости". Студенты проведали о том, и вот один из них приступает к нему с просьбой отдать ему в наем небольшую, но отдельную комнату.

 -- Я слышал, -- говорит он, -- что в нижнем этаже вашего дома живут...

 -- Ну, тут толковать нечего -- живет ли кто или не живет, -- останавливал его полурассерженный, полусконфуженный профессор, -- они тоже платят деньги, да еще аккуратнее, чем знатные барыни.

 В другой раз завязался разговор о мотовстве и бережливости. Смирнов, как великий скопидом, начал осуждать современных молодых людей.

 -- В мое время, -- поучал он, -- жили не так. Когда у меня было много уроков, я вовсе обходился без обеда.

 -- Чем же вы питались?

 -- А вот чем: дав урок, я по дороге покупал трехкопеечный калач, который и съедал до прихода на другой урок.

 -- От этого вы и богаты, Семен Алексеевич: у вас есть дом.

 -- Ну, это все равно, есть ли у меня дом или нет: это не ваше дело[7].