При воспоминании о школьном периоде жизни я и теперь с интересом останавливаюсь на том внутреннем, духовном настроении, которое владело мною три года сряду: последний в гимназии и два первых в университете. Оно возникло и развилось под союзным влиянием нескольких причин: темперамента, домашней обстановки и гимназического учения.
Отец мой считался человеком очень религиозным в церковно-обрядовом смысле этого слова. Он твердо знал чин богослужения, за что был много уважаем приходским священником. По тому же направлению он повел и детей. С девятилетнего возраста мы ходили с ним к обедне каждое воскресенье, каждый двунадесятый праздник, а накануне последнего и ко всенощной. О манкировках поблизости от нас приходской церкви (Семиона Столпника, на старом базаре) не могло быть и речи. Он строго требовал, чтобы во время службы стояли мы чинно и со вниманием слушали все, что поется и читается. Нередко и охотно бывали мы в соборе, где восхищались и хором певчих, и торжественностью служения архиепископа Феофилакта Русанова (потом бывшего экзархом Грузии). В результате вышло то, что я до такой степени освоился с богослужением, что, не проходя его в гимназии, твердо знал порядок литургии, вечерни и всенощной и, кроме того, еще поукрепился в церковнославянском языке. И то и другое было знанием, которым я даже гордился, сравнивая себя с детьми других знатных и богатых дворян, которые не умели порядочно прочесть ни одной молитвы и стояли в церкви без малейшего понятия о том, что пред ними происходит.
Столь же строго соблюдались в нашем доме посты Великий и Успенский. Съесть в эти девять недель что-нибудь скоромное было для нас немыслимо; даже оскоромиться нечаянно, по забывчивости, считалось великим грехом. Строгость особенно увеличивалась во время говенья на Страстной неделе: мы ежедневно ходили три раза в церковь -- к заутрене, обедне и вечерне. Как ни хотелось нам спать, но делать было нечего: няня будила нас с первым ударом колокола, и мы, зевая, морщась и дрожа от холода, волей-неволей вставали и одевались. После исповеди нам не давали не только ужинать, но даже пустого чаю. Каково было мальчикам ложиться в постель голодными и оставаться с пустым желудком от 6 часов вечера до 11 часов утра. Конечно, это тяготило нас, но так как нам постоянно внушалось, что говенье -- необходимая обязанность христианина, то мы не роптали на отца, требовавшего от детей того же, что он сам исполнял неуклонно. Сверх того, многие церковные песни нравились моему детскому сердцу. Я чувствовал такое удовольствие при чтении правила пред причастием, что вздумал было выучить наизусть все содержащиеся в нем молитвы. Однако ж работа оказалась не по силам: я остановился на шестой или седьмой.
Одновременно с домашнею атмосферой такого рода действовало на меня преподавание богословия в гимназии. Я уже говорил об охоте, возбужденной во мне к этому предмету нашим законоучителем Гаретовским, -- охоте, заставившей меня читать даже полемические книги с желанием узнать, как думают противники православия и как следует опровергать их. Действительно, катехизические уроки и объяснительное чтение Евангелия интересовали меня более, чем хождение в церковь. Но еще сильнее было наступившее затем влияние мистическое. На него направил меня сам директор, давая мне, как первому ученику, книги из своей библиотеки. Хотя я весьма мало понимал и в "Приключениях после смерти", и в "Тоске по отчизне" (Юнга Штиллинга), но это-то самое и подстрекало меня. Мне хотелось добраться смысла аллегорий, которыми наполнено второе сочинение, отыскать ключ к таинственному содержанию первого. Третья книга оказалась доступнее моему уму-разуму. Это было одно из творений госпожи Гион (так их тогда титуловали), розданное в награду лучшим гимназистам на экзамене: "Легчайший способ молиться" {Вскоре, однако ж, чиновник, присланный из Москвы или Петербурга, отобрал у нас все экземпляры. Директор в это время осматривал училища. Возвратясь, он сделал выговор заступавшему его место, который допустил чиновника распоряжаться в гимназии в отсутствии ее начальника.}. Удовольствие мое было все-таки неполное: не было человека, с кем я мог бы поговорить о том, что прочтено мною, кто своими силами разрешил бы мои недоразумения. Случай пришел ко мне на выручку: он познакомил меня со студентом Рязанской семинарии, богословского курса, Захаром Петровичем Петровым {Поступив в Московский университет, я писал к нему письма, адресовав первое из них таким образом: "Его благородию, милостивому государю и любезнейшему другу моему Захару Петровичу Петрову". Приемщик писем, взглянув на адрес, улыбнулся и сказал: ну, без любезнейшего друга можно было и обойтись. Петров из семинарии поступил в Духовную академию (Московскую), а по выходе из нее был, если не ошибаюсь, священником в Берлине при нашей посольской церкви.}. Так как он жил почти рядом с нашим домом, то он часто приходил ко мне потолковать о предмете, равно нас интересовавшем. Он был лет на шесть, если не более, старше меня; но это-то мне и нравилось: я именно нуждался не в ровеснике, а в руководителе. На первый раз он принес мне рукопись известной полемики между Филаретом (ректором Петербургской духовной академии) и Феофилактом Русановым (архиепископом Калужским) по поводу "Эстетических рассуждений" Ансильйона, переведенных студентами Калужской семинарии и напечатанных с одобрения их пастыря, когда он состоял членом Синода. Так как я не читал самого перевода, да если б и прочел, то ничего бы не понял по совершенному неведению, что такое эстетика, то спор двух иерархов не имел для меня значения. Но зато "Божественная философия" Дю-Туа, данная мне Петровым, была истинным сокровищем. Мистический пафос автора поразил меня. Я погрузился в ее чтение, тщетно стараясь понять смысл ее содержания так же легко и удобно, как понимал гимназические уроки. Особенно искушал мою пытливость "звездный дух", часто упоминаемый в книге. Сколько раз ни перечитывал я страницы, где встречается это выражение, сколько ни ломал головы над его уразумением, ничто не помогало. Я обратился за помощью к Петрову... Увы! И он сознался в своей несостоятельности на этом пункте: "звездный дух" так и оставался для меня загадкой сфинкса {Мистики различают по отношению к человеку три рода духа или света: стихийный, звездный и чистый, или божественный, свет Духа Святого. Божественный был присущ душе Адама во время его райского блаженства, и он должен быть воспринят каждым возрожденным человеком, по словам апостола Павла: "преобразуйтеся обновлением ума вашего" (Рим. XII, 2); естественный же, просто разумный, но непреображенный человек его не имеет. Второй свет -- свет разума остался в Адаме и по его падении и передан от него всем людям. Смотря по тому, примешивается ли к нему действие чувств или не примешивается, он представляет два вида. Действуя как здравый смысл, то есть приобретая мысли под влиянием внешних впечатлений, воспринимаемых нашими чувствами, он есть "дух стихийный"; тот же дух, действуя независимо от чувств и внешних предметов, есть свет или "дух звездный", названный так по своему сходству со светом звезд, который хотя и блистает, но не может сравниться с блеском солнца, уподобляемым божественному свету. Этому звездному духу дано знать многое, что служит предметом человеческого ведения, но не дано знать тайны Божий. Последнее знание принадлежит только духу божественному ("Божественная философия" Дю-Туа, т. I, гл. 1 и 3). Замечу, что термин "звездный дух" сильно затруднял также одного из наших мистиков, князя Гавриила Петровича Гагарина, бывшего министром коммерции при Павле I и умершего в 1807 году. Сочинение его, изданное в 1813 году под названием "Забавы уединения моего в селе Богословском", содержит в себе, между прочим, шесть "духовных писем": это не что иное, как извлечение некоторых мыслей из "Божественной философии".}. Новая книга "Брань духовная", составляющая первый том "Путеводителя к совершенству жизни христианской" (1816), переведенного Лабзиным, подействовала более на мое поведение, чем на любознательность. Автор ее, Амвросий Ломбез, аскет и мистик, дает наставления, как побеждать страсть и торжествовать над пороками. Надежда, что я исподволь украшу свою душу добродетелями, достигну совершенства христианского... чрезвычайно манила и обольщала меня. Я стал выписывать советы о приобретении воздержания, смирения, милосердия и других качеств и старался, борясь с самим собой, следовать предписаниям выбранного мною морального кодекса. Действия моего подвижничества выражались различно, по мере моих сил. Вместо обычных двух чашек чаю я выпивал одну; дадут мне какое-нибудь лакомство, я отдавал его дворовому мальчику; помогу брату или товарищу в приготовлении задачи, и учитель похвалит их: я радовался похвале, как награде моему смирению, отсутствию во мне зависти и честолюбия; если прислуга разобьет стакан или тарелку, я принимал вину на себя, за что получал выговор, а иногда и стоял в углу: наказание не огорчало меня, так как я видел в себе своего рода мученика за любовь к ближнему. В послеобеденное время, когда отец и мать отдыхали, а брат и сестры резвились в саду, я уходил в пустой зал и молился втайне: это нужно было для искуса в мысленной молитве, в уменье поклоняться Отцу духом и истиной, по учению Гюйон. В классе я уступал товарищам, не ссорился с ними, перестал участвовать в общих играх. Таковы были факты моей духовной брани. Они оказались не без последствий: я потерял прежнюю веселость и живость, сделался смирнее и задумчивее, даже похудел. И дома, и в гимназии заметили во мне наружную и внутреннюю перемену. Родители испугались, думая, не болен ли я. Болезнь действительно была, если называть этим именем насилование молодой жизни. Оно могло, пожалуй, довести меня и до опасных результатов, потому что природа, по словам Гуфеланда, не оставляет без наказания добровольного отступничества от ее законов. Но дело в том, что я чувствовал тяготу лишь в некоторых моих подвигах: воздержание от пищи, игр и гимнастических упражнений было для меня действительно лишением, как противное позывам юношеского возраста; пристойное же, гуманное отношение к родным, товарищам и прислуге нисколько не тяготило и не стесняло меня, потому что оно было инстинктивным стремлением моей доброй натуры, которую, конечно, следовало развивать разумным образом, а не таким, на какой я напал случайно. И до знакомства с "Духовною бранью" я обращался с дворнею не по крепостному обычаю: я не оскорблял ее ни делом, ни словом, за что и был любим ею особенно.
Свободное копирование
