Я бываю в Царицыне "как гость", смотрю на него "из-за Волги". А издали многое виднее.
Но особенно яркими делаются общие впечатления, когда отойдёшь от предмета на очень далёкое расстояние.
И я смотрю на Царицын с Чёрного моря.
Обычно я проводил в Царицыне неделю-две.
Теперь прожил три месяца. Многое видел, многое слышал. И ещё и ещё раз скажу:
Исключительный город.
Город -- без общества. Город -- без общественного мнения. Город -- без интеллигенции. Какое-то серое безличие. Ей-Богу, Илиодор был его украшением, во всяком случае, колоритная фигура! Что теперь без него? В этой груде хлама, как бриллиант, блестит "Дом трезвости"...
Царицынская пыль ложится густым слоем на обывательские души смолоду. На каждом есть какой-то совершенно особый отпечаток.
Я наблюдал одного юношу. Его любили товарищи, он считался "подающим надежды", и действительно -- милый, славный; но и в нём я видел отпечаток Царицына -- что-то неряшливое, бессильное, видимо, воспитала среда, где нет ни общественного мнения, ни руководящего тона жизни. Этот милый мальчик уехал куда-то пробовать свои "литературные силы" и через месяц товарищам прислал визитную карточку, на которой значилось:
Имя, отчество и фамилия -- а внизу: литератор!
Вот во что превращает царицынская пыль лучших. А худшие? Про них и говорить нечего: Царицын для них, как вода для рыбы. И понятно.
Это единственный город, где всё можно. И оклеветать, и оскорбить, и продать, и продаться -- и все будут пожимать руки заведомому и признанному негодяю.
Царицын -- рисуется мне издали каким-то мутным пятном, и не хочется думать об нём, тем более когда вокруг такая роскошь!
Пароход отошёл из Новороссийска ночью. Дул сильный ветер, пронизанный холодной дождевой пылью. Я постоял на палубе, посмотрел в тёмную туманную мглу, продрог и ушёл к себе в каюту.
И вот, утром выхожу и глазам своим не верю:
Положительно как в сказке. Безобразная старуха превратилась в лучезарную красавицу.
Раннее утро. Пароход стоит у Сочи. Море покойное, нежно-голубое. У подножия гор трава светло-зелёная, на вершинах блестит серебряною нитью снег. Небо глубокое, весеннее! Неподалёку от нашего парохода стоит парусная баржа -- надводная часть её выкрашена ярко-красной краской, в воде она отражается, как вспыхивающее пламя. Господи, какая радость кругом! Какой простор! Слёзы на глазах навёртываются не то от утреннего прохладного воздуха, не то от волненья.
И не хочется ничего разбирать в отдельности, хочется смотреть на всё сразу. Так и обнял бы всё. Кажется, увидев такую красоту, больше никогда ни одной чёрной мысли в голову придти не может -- ни одного злого чувства: точно Бога увидал!
Пароход отходит. Последняя фелюга с выгруженным багажом отплывает от парохода к берегу, на руле турок в красной феске, босиком на вёслах два загорелых гребца; они говорят что-то гортанным голосом и улыбаются, щурясь от солнца. Над ними с звенящим криком плавно носятся чайки, и фелюга тихо покачивается на светло-голубых волнах.
Я проехал до Сухуми, а потом назад до Новороссийска. То, что испытывал я, может быть выражено только одним словом: восторженное умиление. После Царицына, после зимы, после нудных, тяжёлых впечатлений -- попасть в сказочно-прекрасную раннюю весну, видеть, как цветут цветы, слышать, как плещет море, и дышать ароматом фиалок и тёплого морского воздуха -- всё это способно перевернуть человеческую душу! Но всему бывает конец. Наступил конец и моему путешествию по Чёрному морю.
Снова железная дорога. Снова "буфеты, отбивные котлеты", как говорит один герой Чехова .
Свободное копирование
