Автобиография - 63

   Жил в снегу, в холоде, слушал, как ветер плачет за окном и вьюга стучит ставнями.

   А прошёл день: передо мной голубое море, нежно-розовое весеннее небо, и фиалки, и розы, и дорожки, усыпанные опавшими цветами азалии.

   Я на Чёрном море: проезжаю Сочи, Новый Афон, Сухум.

   Много у меня связано воспоминаний с впечатлениями от Чёрного моря. И первые минуты я не знаю, что сильнее волнует меня: эти ли далёкие воспоминания или неожиданная красота берегов, моря и неба.

   Но не всё ли равно?

   Главное: хорошо. До какой-то сладкой боли в сердце. До слёз. До желания сейчас же и окончательно начать "новую жизнь"!

   Я выхожу на палубу. Около шести часов утра. Пароход подошёл к Сочи.

   На всём лежит мягкая пелена раннего весеннего утра. Кажется, что ночь ещё тихо дремлет за снежным хребтом гор, -- а тут уже радостно затрепетали лучи молодого солнца. Всё такое новое -- нежное, ласковое, счастливое. Море кажется серебристо-голубым, чайки белее и легче, трава у подножия гор бледно-зеленая, почти жёлтая, паруса на лодках блестят, как атласные, на небе тают последние звёзды.

   Господи, как хорошо!

   И вспоминается мне: "жизнь есть сон, смерть -- пробуждение"...

   Неправда, неправда, неправда!

   Жизнь -- не сон!

   Красота -- одно из проявлений Бога не в переносном каком-нибудь смысле, а в самом буквальном.

   Легко сказать: то, что "духовное", то от Бога, -- а до остального нам дела нет. На вопрос же: зачем тогда было создавать материю, чтобы потом от неё "пробуждаться", -- ответить: не знаю.

   Но на самом деле связь "духовности" с "материей" и гораздо глубже, и гораздо нужнее, чем кажется.

   Красота -- это добро, нравственность, Божеское в материи.

   И если не ложное слово, что "красота победит мир", -- то это значит, что Божеское начало когда-нибудь создаст святую материю, новую, нетленную землю. И то прекрасное, что видят в природе даже наши человеческие глаза, является залогом того, что надежда наша не напрасна.

   В присутствии очень чистого человека стыдишься грязных мыслей, низменных желаний.

   Перед лицом красоты нетленной, перед лицом природы, божественно прекрасной, сам становишься чище, лучше, светлее.

   Я не могу представить себе такого нравственного урода, который бы мог не поддаться обаянию вот такого святого утра. Точно так же, как вполне понимаю всю искалеченность человеческих душ, ничего, кроме грязных улиц и пятиэтажных домов, перед собой не видящих...

   О, это не было настроением минуты! И радость не уменьшалась, а всё росла.

   К ночи мы приехали в Сухум. А на следующий день, рано-рано утром, я пошёл на берег моря. Право, я, кажется, не шёл, а летел. Ещё бы! На улицах настоящие пальмы, с высокими, мохнатыми стволами и густыми развесистыми шапками; в корзинах, у маленьких лавочек, тёмно-синие душистые фиалки; море бледно-зелёное не шелохнёт, только у самого берега едва-едва набегает прибой. Небо прозрачное. Горы залиты солнечными лучами, и белые, снежные вершины кажутся легкими, как крылья чаек...

   Господи, какая радость кругом!

   Не надышишься, не насмотришься... Стоишь, как в храме, и точно завеса падает с глаз и ощущаешь "нетленную порфиру под тленною корою вещества" ^[1].

   Воздвигнется же когда-нибудь настоящий храм! Который вместит всю красоту мира -- потому, что поймёт её и примет её, -- а не оттолкнёт, не проклянёт. Сгорит вся грязь, весь смрад мира греховного.

   Души наши очистятся от лжи, мерзости, злобы и преступлений. Природа освободится от смерти и страдания. Начнётся новая жизнь вселенной, которая станет храмом. Восстанут в новых формах бытия все погибшие в борьбе со смертью. Ничто живое -- не исчезнет. И грешники, и враги все получат "равный пай" в преображённой жизни.

   Пусть это "не скоро". Сердце не хочет признавать времени. И верит этому и молится об этом. А когда кругом, точно прообраз нового храма, встают горы, сотканные из душистого воздуха и золотых лучей, расстилается нежно-прозрачное море, а небо дышит весенней радостью, -- кажется даже, что сердце уже видит это!

   После надоевшей холодной зимы так радостно попасть -- точно чудом каким-то -- в нежную благоухающую весну, что я не могу оторваться от зазеленевших гор, синего покойного моря, снежно-белых чаек.

   Пароход только что отошёл от Сухума. На берегу ещё видны группы людей, мальчишки с букетами фиалок и чей-то белый платок, трепещущий в воздухе.

   У самого парохода проплывает широкая фелюга с надутым парусом, на руле сидит турок, голова повязана ярко-красным платком, он смотрит на нас, улыбается и скалит свои блестящие зубы.

   Рядом со мной у борта стоит монах. Рыжеватый, желтолицый, с пристальными стальными глазами. Меня поражает выражение его лица: презрительное, почти злое. Так странно видеть эту жёсткую злобу, когда всё так радуется и блещет вокруг.

   Мы встречаемся с ним взглядом -- и его тоже, очевидно, поражает что-то во мне. С минуту он пристально в меня всматривается и потом говорит:

   -- Здесь люди тоже, чай, помирают.

   И он не то улыбается, не то кривит губы.

   Я молчу.

   Монах переводит свой взгляд на горный хребет и снова говорит, явно обращаясь ко мне:

   -- Внизу зелёная травка, а наверху мороз: нам, русским, не по душе это.

   -- Почему? -- спрашиваю я.

   Монах быстро поворачивается:

   -- Потому, что вопреки природе.

   -- Совсем нет. Вверху холоднее, потому и снег.

   -- Для глаз не хорошо. Я два года живу здесь -- соскучился. Разбойник народ. Башку повяжет -- и пошёл. И тебе тоже податься некуда: спереди вода, сзади горы. Летом уеду.... В Сибирь...

   -- В Сибирь? С Чёрного моря -- и сразу на другой конец света, -- смеюсь я.

   -- Китайцев усмирять поеду.

   -- Как усмирять, да ведь вы же монах?

   -- Послушник...

   -- И каких вы китайцев усмирять собираетесь?

   -- Добровольцем пойду, чтобы беспорядков не было.

   Лицо монаха делается всё суше, всё строже. Уж он больше не улыбается презрительно, глаза так и колют, и в голосе что-то торжественное.

   -- Дракон поднялся. Последние дни приходят. Китай встал, жди: се гряду скоро!.. Англия и немцы -- за дракона, всячески ему пособляют, и деньгами, и пушками. Турки итальянцев победят, с ними же соединятся. Японцы тоже. Все против царя православного пойдут. Воинство Христово собирать надо. Головы положим, -- пусть через мёртвых дракон поганый перешагивает, -- живыми не дадимся.

   -- Вы путаете, отец, в последних газетах -- если хотите, я вам дам прочесть, -- сообщается, что в Китае республику провозгласили, и теперь, по всей вероятности, скоро всё успокоится. Это всё дело их, домашнее, и никуда они вовсе идти не собираются.

   Монах покосился на меня:

   -- Газеты на японские деньги печатают. Всегда так -- говорят, республика, а потом на иконы плевать велят.

   -- Постойте, а вы-то откуда о китайцах знаете? Из газет же ведь?

   Он помолчал и, повернувшись, быстро пошёл с палубы. Я думал, уж он рассердился.

   Но минут через десять монах вернулся снова. В руках у него была смятая тетрадь, исписанная от руки печатными буквами.

   -- Вот, прочтите, -- сурово и по-прежнему торжественно сказал он.

   -- Что это?

   -- Прочтите, -- настойчиво повторил монах.

   На первом листе было написано: "Знамение конца земной жизни" ^[2].

   -- Тут про Китай есть?

   -- Про всё есть.

   -- Так ведь тут о божественном, а китайская революция -- дело политическое.

   -- У нас, у православных, всякая политика от Бога.

   Я подержал тетрадь и подал ему.

   -- Не хочется, отец, -- уж очень хорошо дышится. Читать не хочется.

   Он ничего не сказал и взял тетрадь обратно. Постоял и снова пошёл с палубы.

   Бог с ними, с драконом и с политикой, когда перед глазами всё ещё мелькают букеты фиалок, зелёные горы окаймляют покойное море, и веет тёплым, душистым морским воздухом...