Снова появились охотники залезать в мою личную жизнь, охотники, которых, действительно, было достаточно много два-три года назад. Я думал, что меня оставили в покое. Оказывается -- ошибся. Но запретить писать о себе всякий вздор я не могу, а потому заявляю наперёд, что ни "спорить", ни "опровергать", ни "привлекать к суду", какую бы мерзость обо мне ни написали, не буду.
Когда я ехал в Белгород, к святителю Иоасафу, в душе надеялся, что увижу нечто "монастырское", общее для всех русских монастырей. Ожидания мои не оправдались.
Начать с того, что остановиться пришлось в обычной "светской" гостинице маленького уездного города. В монастыре своей гостиницы нет. "Лесу" тоже нет -- монастырь стоит на "главной улице", и против белых стен -- возвышается красный двухэтажный дом, в котором гастрономический магазин с винами. И нищие, как "везде", и "странников" не видно, и богомольцы -- не "паломники", а обычные местные "прихожане": уездные барышни с муфтами, вихрастые чиновники, полицейские с рыжими усами.
Словом, монастыря нет.
И всё-таки, несмотря на это "разочарование", было очень хорошо.
Не "по-монастырскому" -- совсем по-другому, но всё же очень хорошо.
Начну со "службы".
Служит архиерей .
Посреди церкви, на кафедре, стоял маленький сухой человек, измождённый, с рыжеватыми волосами, в блестящем архиерейском облачении, и держал в худых, крепких руках "дикирии" и "трикирии".
Когда он повернулся "благословлять", я увидал очень худое, некрасивое, но выразительное лицо с очень быстрыми, блестящими глазами. Архиерей держался удивительно странно: как-то весь наклонился вперёд, руки почти не сгибал и держал подсвечники, благословляя, далеко от себя, ходил быстро и как-то стремительно.
Всё это было очень оригинально и понравилось мне. Как-то "шло" к службе, и сам архиерей, видимо, служил, душой участвовал в богослужении.
Превосходное пение.
А слева мне видна рака святителя Иоасафа. Кругом ярко горят целые пучки свечей, народ тянется "прикладываться", и виднеется седая голова монаха.
И я невольно начинаю подчиняться церковному настроению. И начинаю понимать во всём, что передо мной, внутреннюю сущность. И не хочется "осуждать". То, что привык считать за мёртвую "форму", -- оживает, становится "живым символом".
И я думаю:
То, что принёс на землю Христос, не есть даже "религия" в привычном древнем смысле этого слова. Христос дал откровение о полном и окончательном перерождении всей жизни. Вся жизнь провозглашалась храмом. И потому не было какой-то отдельной религии -- всё стало религией. Вот почему Христос говорил как бы против специальных, "рукотворённых" храмов. Сама мысль об особом храме была уже непониманием христианства, была уже разделением: жизни и религии. Вся жизнь -- храм, и потому везде храм, а не на той или иной "горе".
Но это было откровение. Это было раскрытие далёкого будущего. Вселенная как храм и вся жизнь как религия -- это завершение мирового процесса.
Пока надо было медленно жить и сохранить откровение. И то, что было раскрыто Христом как учение о всей жизни, замкнулось в храмы, и отдельные части этого драгоценного целого хранятся в отдельных исповеданиях. Это -- золотые "ковчеги Завета", в которых заперты крупицы "живой жизни".
Вот почему так волнуют душу богослужения, как бы "теоретически" к ним ни относиться.
Архиерей стремительно выходил на амвон, не сгибая рук благословлял народ, монахи в чёрных клобуках медленно проходили по церкви, и народ, не переставая, всё шёл и шёл прикладываться к мощам. С улицы слышно было, как бессвязно кричала хриплым голосом глухонемая нищая.
Я решил предпринять поездку -- на лошади, вёрст за шесть, в женский монастырь . И надо ещё успеть к поезду. Проталкиваюсь мимо рыжих полицейских к выходу.
Вот тут-то и началось самое хорошее, что я видел в Белгороде: прежде всего, изумительное отношение к вам совершенно чужих людей.
Не знаю, может быть, жизнь в больших городах так испортила, но я даже не представлял себе ничего подобного.
Нанимаю извозчика. Начинаю говорить с ним -- проедем ли в монастырь: дорогу, говорят, совершенно замело снегом.
Через минуту нас окружают прохожие и с жаром обсуждают вопрос, и не из "любопытства", а как будто бы это их личное дело, даже более важное, чем личное. Таких добрых, ласковых лиц я давно не видывал: все советуют ехать.
-- Прокатитесь хорошо... дорога ровная.
Едем.
Оттепель, и от снега подымается туман. Лошадь с бубенчиками, дорога ухабистая, в лицо так и свистит влажный, точно весенний ветер. Хорошо! Всё хорошо!
Ехать приходится полем. За туманом дали не видно. Кое-где, когда совсем уж подъедем, вплотную вырастет из тумана чёрный куст.
Проезжаем какой-то хутор. Ямщик повёртывает, но дорога оказывается не та, и ему надо свернуть назад. Я выпрыгиваю из саней и по колено вязну в снегу. Откуда ни возьмись -- старуха.
Она начинает, точно это ей надо ехать, с жаром объяснять ямщику, где сворачивать на монастырь. Увидав, что ноги мои в снегу, она всплёскивает руками, бежит во двор и возвращается с пучком соломы.
-- Соломкой-то я вас оботру... ах, батюшка... да как же это вы... всё мокрое будет...
И как я ни отбиваюсь, она торопливо вытирает мои ноги "соломкой", встряхивает пальто, снимает мои калоши.
Опять едем. Дорога становится узенькой. Сани то и дело вязнут в снегу.
-- Скоро?
-- Скоро. Сейчас, кабы не туман, видно было бы.
И действительно, через несколько минут мы въезжаем в лес.
Бог мой, что это за роскошь! Великолепный ровный дубовый лес -- на ветках висит мохнатый иней, туман как будто бы совсем не коснулся леса, и после мутного поля всё кажется таким чётким, ярким.
-- Весной здесь хорошо, -- говорит ямщик, видимо, сам залюбовавшись.
-- Соловьи, наверно, поют, -- говорю я.
-- Здорово поют! Всякой птицы много.
Ещё бы не быть птице! Такое приволье.
Дорога пошла вниз. Проезжаем мост. Узкий, глубокий овраг. Вот и монастырь. Это уж настоящий монастырь -- всё занесено снегом, и тишина такая особенная, монастырская...
-- В монастырь пойдёте?
-- Некогда: к поезду надо.
Он заворачивает лошадь по глубокому снегу, и снова мы въезжаем в лес...
-- Как хорошо! Как хорошо! -- повторяю я.
Ямщик садится боком, смотрит на меня искоса и, улыбаясь, говорит:
-- На что лучше!..
Я был в Белгороде и видел, как служит еп. Иоанникий. Меня глубоко поразило его служение. Он держал дикирий и трикирий, благословляя народ, страшно далеко от себя. Вся его фигура была наклонена вперёд, и в походке, и в движениях, и в голосе было что-то стремительное: казалось, вот сейчас он оборвёт службу и бросится вон из церкви. И в то же время он не "служил", а молился -- это так ясно было видно по его измученному, нервному лицу.
Свободное копирование
