1912
На Рождество я много видел детей.
И вынес очень много поучительного. Начну с одного разговора:
-- Я не люблю, когда у меня бывают подруги. Мне с ними делать нечего.
-- А в гимназии?-- спрашиваю я.
-- В гимназии -- другое дело. Здесь они совсем не такие.
-- Хуже или лучше?
-- Просто не такие. Их узнать нельзя. И после того, как я посмотрю их здесь, -- мне и в гимназии видеть их неприятно.
Но подруги всё-таки приехали. На розвальнях. Озябли все. Дорогой весело, должно быть, было: ещё бы! Такая масса на одних санях!
Вошли шумно, напустили холоду, улыбаются, стучат галошами. Я смотрю на них с особым чувством радости, с каким всегда смотришь на детей. Так и хочется сказать:
-- Ну, друзья мои, с вами-то можно без малейшего притворства, -- по-хорошему, без всяких, подлых условностей, разделяющих людей взрослых непроходимою пропастью. С вами можно быть самим собой, потому что в вас ещё нет ни притворства, ни лжи.
Но я, разумеется, ничего не говорю (нельзя ж говорить такие вещи в прихожей) и ухожу в свою комнату.
Снова вижу я этих детей уже за обедом.
Что такое? Узнать нельзя!..
Чинно сидят за столом. Улыбаются натянуто, беспомощно и робко переглядываются друг с другом.
А взрослые "угощают" их:
-- Кушайте, не стесняйтесь, пожалуйста!..
И чем больше говорят им "не стесняйтесь" -- тем больше они "жмутся" и прячут своё подлинное лицо поглубже, а вместо этого "лица" выплывают какие-то мёртвые черты, пока ещё неясные, но которые через пять-шесть лет "определятся" окончательно и будут той привычной маской, которую они, как и все люди, будут надевать, выходя из дому, а иногда оставлять и для собственного своего дома.
Я гляжу на них и думаю:
"Да, конечно, в гимназии "в перемену" они не такие... И особенно дома не такие... Вон, про эту я знаю, что в гимназии, как только отвернётся начальница, она пляшет "танец диких", -- а здесь, посмотрите, какая "паинька" сидит, и только по неуловимой игре лица, внимательному глазу, привыкшему замечать каждую мелочь, видно, что ей бы хотелось захохотать, закружиться, всех своих чопорных соседок свалить в одну кучу. И как бы весело было".
После обеда опять маленький разговор:
X. Ну что, хорошо?
Я. Нет, не хорошо. А кто виноват?
X. Не знаю.
Я. Взрослые.
X. Как -- взрослые?
Я. Так и взрослые. Взрослые не такие, как всегда. И эту мёртвую натянутость передают детям. Если бы взрослые попробовали хотя на одну минуту стать совсем такими, как они есть на самом деле, заговорили бы о том, о чём действительно хочется, и детям сразу стало бы и хорошо, и просто...
Через несколько дней другой "транспорт".
Это уж совсем "детёныши". Бог мой, какие смешные! Маленькие-премаленькие -- и косички торчат, точно хвостики.
А здороваются -- "приседают", по всем правилам искусства, как требует начальница.
Маленькая хозяйка, которая выше их всех на голову и кажется "классной дамой", делает им замечание:
-- Господа, это нехорошо, мы условились не приседать...
Но сейчас же после этого, здороваясь со мной, одна из "косичек" опять приседает.
-- Не полагается, -- смеюсь я.
"Косичка" смеётся тоже. И трясёт мою руку без "приседаний".
"Ну, с этими хорошо будет, -- думаю я. -- На них нельзя смотреть без улыбки. А когда весело, тогда и просто".
Сами они тоже все улыбаются, как будто бы им смешно, что их так много вместе.
Порознь не было бы смешно. А вдруг "сразу" так много, и у всех такие косички. И все попали в чужой дом и не знают, что им делать, -- но чувствуют, что им хорошо и так тепло после мороза, -- а "дело" уж, конечно, найдётся!
И потому они все ходят и улыбаются.
Сели обедать. Этих угощать не приходится. Им не говорят: "не стесняйтесь" -- они и так не стесняются; только, вот, резать сами не умеют -- и мне приходится резать моим милым соседкам.
Но их тоже всё-таки угощают:
-- Сейчас колбасу принесут -- кушайте!
Мне делается смешно, и я говорю:
-- Странно, как можно "кушать колбасу", которую ещё "сейчас принесут".
Дети тоже покатываются. И торопятся есть изо всех сил.
Во-первых, проголодались; во-вторых, очень нужно сидеть за этим столом, за какими-то колбасами, когда можно побежать "на гору", кататься на салазках.
И, едва успев проглотить последние куски, уже вскакивают со своих мест и бегут в прихожую. Толкотня, смех. Все галоши перепутали, кто-то перчатку потерял, галоши на одну ногу не хватает... Да всё равно -- скорей бы на воздух, на снег, на простор.
Вернулись через час. Шуму больше ещё. Говорят все разом. Со мной уж не церемонятся и тянут меня за рукава. Словом, чувствуют себя как дома.
Ответ на вопрос "почему те были "чужими", а эти как свои?" -- очень прост.
Те "полувзрослые" -- потому "чужие"; эти "как дома", "свои" -- потому что дети.
Но вдумайтесь в этот ответ -- и получится:
Те уже инстинктивно стали впитывать ложь взрослых.
Эти этой лжи ещё не поддаются -- и, ничего из себя не изображая, какие есть, такие и есть.
А вот и ещё дети. Но теперь уже незнакомые, и много их: я на ёлке в "Доме трезвости".
Дети здесь не в отдельности, а в обществе, а потому впечатления общие.
Народу много, тесновато, детям "играть" негде. Вокруг ёлки поёт хор. И, подымаясь на возвышение, дети говорят стихи. Сзади меня шумят, и слышно плохо. Тоненький голосок едва доносится. Но когда начинают петь наивные, детские, "ёлочные" мотивы -- чувствуется, что все заражаются одним общим чувством.
Я наблюдаю детей, которые ко мне поближе. Вот какой-то маленький карапуз аплодирует, высоко подняв ручонки. Девочка тянет за платок свою мамашу: ей, видимо, очень хочется поближе пробраться к ёлке. А совсем рядом со мной мальчуган придумал очень оригинальный способ аплодисментов: он колотит не по своей ладони, а по голове своего соседа.
Очень практично: по крайней мере, одна рука остаётся в запасе.
На ёлке дети почти исключительно "простых" людей. И атмосфера в зале простая. Это придаёт, правда, некоторую "некультурную бестолковость" толпе -- но в то же время и особую близость.
Попробуйте войти в "Общественное собрание", где "толпа" будет состоять из перетянутых дам и настоящих кавалеров. Едва ли вы "сольётесь" с этой толпой хотя бы на одну минуту. Трудно слиться с шёлковыми платьями и нафабренными усами. А вот в такой некультурной и бестолковой "толпе", хотя и чужих людей, чувствуешь себя вместе. И на тебя не смотрят, как на "чужого". И, если случится что-нибудь смешное, как, например, "аплодисмент" по голове, -- сосед обязательно переглянется с вами или даже скажет вам что-нибудь, как "знакомец".
И в "Доме трезвости" на ёлке ясно чувствовалось одно: что дети нераздельны со взрослыми -- потому что и те и другие одинаково просты. Отделяет людей только ложь и притворство и мёртвые маски, которые они на себя надевают. Вот почему в нашем "обществе" на людей похожи только дети, и то пока у них маленькие косички болтаются, как смешные хвостики...
Для того, чтобы сделать нашу жизнь человеческой, для того, чтобы не было в ней мертвечины, от которой всё горе людское, -- надо, чтобы сами взрослые стали людьми и не заражали детей вольною и невольною ложью, -- а школа должна положить в основу свою... тот метод и то содержание, которое согласовалось бы с главнейшей задачей всякой человеческой жизни -- служением ближним и стремлением к совершенствованию.
И семья, и школа должны идти к одному, хотя и разными путями: одна -- домашним воспитанием, другая -- школьным образованием, но идти должны к тому, чтобы сделать из детей живых, правдивых людей, чувствующих всем существом своим величие жизни -- и сознающих свой долг и перед Богом, и перед людьми.
Свободное копирование
