Я жил "за Волгой" -- на маленьком лесном хуторе на берегу озера. Весной по "ерикам" приходила с Волги вода. Лес больше чем наполовину заливался мелкими озёрами, вышедшими из берегов. А озеро, на берегу которого стоял хутор, превращалось в громадный тихий залив. Вот жизнь на этом хуторе вспомнилась мне. В небольшой избе жил работник с семьёй. Для "господ" был выстроен флигель. Внизу этого флигеля на зиму ставился скот, а вверху в мезонине была маленькая комната, обклеенная старыми газетами, -- в ней жил я. По обе стороны комнаты были чердаки, в которых обитало такое количество ос, что страшно бывало днём войти в мой мезонин. Осы лезли с чердака во все щели. И гудели, как в улье.
Но днём и ходить туда не хотелось!.. Только спать!
Я жил на озере, на лодке, в лесу, в огороде, где "собственными руками" насадил бахчу. Хоть первый опыт оказался не очень удачен: пришли гуси и съели мои молодые арбузы!
Да разве дело в арбузах? У меня было сознание, что я начинаю жить по-новому: сам "обрабатываю землю"!
Жить за Волгой -- это значит заделаться рыбаком. И я превратился в настоящего рыбака.
Вы когда-нибудь ловили сазанов сетью?
Нет, конечно!
На закате едешь на лодке по тихому, дремлющему озеру. От берегов ложатся тёмно-зелёные тени. С нескошенной травы тянет запахом душистой влаги. И в ненарушимом молчании и тишине -- серебряными всплесками играет то там, то здесь на поверхности озера мелкая рыба.
Подъезжаешь к удобному месту. Укрепляешь один конец сети и медленно начинаешь спускать сеть с кормы лодки. Длинный ряд поплавков изогнутой линией ложится по воде. А лодка колышется и медленно уходит всё дальше и дальше, перегораживая узкую часть озера...
Утром, когда подъезжаешь вынимать сеть, глядишь, не спуская глаз с этих поплавков, и хочешь разгадать: запутался ли в сетях хоть один крупный сазан, щука или линь? И вот медленно начинаешь подымать сеть и складывать её в лодку. Не успеваешь распутывать рыбу. Это потом! А сейчас поскорей бы только увидать, сколько их... Ещё полсети в воде -- а в лодке уже бьются мягкие упругие лини, сазаны и щуки, и пахнет мокрою сетью, водорослями и рыбой...
А ездили ли вы когда-нибудь на лодке по затопленному лесу, по затопленным лесным дорогам, посреди цветущего терновника и бледно-жёлтого тальника?
Тоже нет!
Каким бесцельным, жалким, поганым представляется мне Невский проспект по сравнению с водяной дорогой от хутора до перевоза на крутом песчаном берегу Волги. Бывало, несколько раз дорогой остановишься послушать, как шумит лес. Пристанешь к берегу, чтобы набрать ландышей. Не тех ландышей, что здесь продают на углу Невского и Литейного, -- здесь это туберкулёзные цветы! А там они благоухают росой и лесом, и когда нарвёшь их громадный букет и опустишь в них лицо -- хочется целовать их от восторга. Между заволжскими и петроградскими цветами такая же разница, как между прекрасной, цветущей девушкой и больным, сморщенным уродом.
Да и всё вообще полно там жизни, красок, силы! Прекрасная золотая осень не похожа там на "умирание". Пойдёшь на бахчу -- за две версты от хутора: арбузы накатаны горой, повядшие "плети" наполняют воздух пряным запахом, похожим на медь. Разрежьте любой арбуз -- он красен, как кровь!..
Но однако, не всё же "гулять". Надо и поработать, и поесть.
Работы сколько угодно. Громадный огород. В нём надо посадить картофель, огурцы, помидоры; надо привезти удобрение; надо взматыжить землю; а потом полоть; а потом собирать урожай.
Но под таким сияющим, ласковым солнцем приятно уставать и "обливаться потом".
А обед?
Конечно, уха! Я научился варить такую уху, что, попробовав после моей уху какого-нибудь "французского" повара из "ресторана первого разряда", вы рассмеётесь!
Или, может быть, она была так вкусна потому, что я варил её на костре, около плещущих волн озера, под старыми-старыми дубами?
Я люблю жизнь! Всем сердцем своим, всею душою своею, всеми помышлениями своими. Я люблю, когда солнце жжёт лицо и ветер освежает его.
Я люблю запах земли и леса. Люблю, когда весной в каждом дыхании природы ловишь страстный зов творческих стремлений...
И город кажется мне наглым кощунством дьявола, всё осквернившим, всё оплевавшим, превратившим в подлую грязь и самое великое в природе -- зачатие...
Я хочу сказать: пока люди будут жить в современных, проклятых городах, они будут больны и душой и телом, будут несчастны, будут задыхаться от смрада городской жизни, будут у них и публичные дома, и тюрьмы; и хорошие юноши и хорошие девушки, чувствуя развращающий яд порока, будут кричать в отчаянии, и никто не сможет помочь им!
Маленький буксирный пароход еле тащит "перевоз". Баржа широкая, неуклюжая, вся заставлена телегами, лошадьми, верблюдами.
На скамейке сидит "публика".
Холодно. Ветер так и режет лицо. Все ёжатся и бранят погоду:
-- Отроду такой осени не было.
Со мной рядом сидит человек в картузе и с большим узлом.
-- Вы куда едете? -- спрашивает он меня.
Я говорю.
-- А с вами кто сейчас разговаривал?
-- Трезвенник один.
Смеётся.
-- Вы что смеётесь?
-- Да так... Я тоже было в трезвенники записался...
-- Ну?
-- Пришёл домой -- жена мне такого задала.
-- Жена? Вот странно -- обыкновенно жёны мужей за водку ругают.
-- Оно правда, -- смеётся человек в картузе, -- да тут статья особая. Я и так не пьяница. Жена и говорит: как же теперь в случае -- свадьба или "кстины" -- тоже пить не будешь? Иди, говорит, отпишись.
-- Что же вы, отписались?
-- Нет, неловко уж. А так понемножку допущаю...
В наш разговор вмешивается татарин. Борода у него рыжая, зубы чёрные и гнилые. Он часто улыбается и скалит свой чёрный рот.
-- Водка во всём виновата, -- говорит он.
-- Нет, не водка, -- убеждённо говорит человек в картузе, -- а люди.
-- Знамо, люди! -- слышится несколько голосов.
-- Водка! -- улыбается рыжий татарин. -- Ты себе ничего. Человек как надо. Выпил -- пошёл! Крутился-крутился: не человек стал, скот стал.
-- Само собой, водка виновата, -- солидно говорит старичок.
-- Водка! -- подтверждает какая-то женщина.
-- А я вам скажу: человек! -- настаивает картуз.
-- Водка! -- улыбается татарин.
Всем спор кажется смешным, и все улыбаются.
-- Как же, господа, решайте, -- говорю я, -- кто виноват -- водка или человек? Виноватых, говорят, бьют, -- вот и надо знать, кого нам бить нужно.
-- Я вот что скажу, -- горячится картуз. -- Я выпью, и вот князь выпьет. Один в драку полезет. А другой ничего, тихий; бывает так?
-- Бывает, -- отвечает татарин.
-- Хорошо. Я водку пил и ты пил. Так?
-- Так?
-- Водка одна?
-- Одна.
-- А мы напились одной водкой -- и разные?
-- Разные.
-- Значит, безобразие не от водки, а от человека, -- торжествует картуз. -- Кабы от водки было, всякий одинаково бы безобразничал. Понял?
Татарин некоторое время молчит, потом расплывается в улыбку:
-- Понял!
Все смеются.
-- Кто же виноват: водка или человек?
-- Теперь понял! -- повторяет татарин.
-- А вы как думаете? -- спрашивают меня.
-- По-моему, оба виноваты.
-- Это ещё лучше! -- говорит кто-то.
-- Конечно, оба: и водка, и человек. Человек виноват тем, что пьёт, а водка тем, что одуряет человека. Но так как водка ничего понимать не может, а человек и может, и должен, -- то больше всего виноват человек, с него и спросится.
-- Значит, бить-то человека надо, -- смеётся кто-то.
-- Очевидно! -- говорю я.
Но вот и пристань. Дождь, теплее.
-- Хотел выпить, теперь боюсь, -- шутит за мной чей-то голос...
-- Ладно поговорили, -- улыбается татарин, -- очень ладно... Прощайте теперь...
Свободное копирование
