Что может быть неприятнее ожидания поезда? Разве зубная боль: сидишь, тоскуешь, тупеешь, злишься. Ни о чём не можешь думать, ничем не можешь "занять" собственной своей особы, всецело поглощаешься "ощущением времени". И, Боже, каким кажется оно бесконечным.
Сижу в Тюмени два часа, в Екатеринбурге двенадцать часов, в Челябинске шесть часов. Конца нет!..
Пробую утешать себя будущим: мечтать о красотах Урала. Не мечтается!
Пробую "наблюдать". Не наблюдается! Шумно, народу так много, что сесть негде, все проходы завалены вещами. Душно, тесно. Пахнет дымом, буфетом и масляной краской.
Несколько лет тому назад я чуть-чуть было не попал на Урал -- это была моя давнишняя мечта. Но тогда я хотел не ехать, а идти, -- "странничать". Да не пришлось. Мой попутчик по независящим обстоятельствам вынужден был отказаться от путешествия... Не пошёл и я.
Но всему бывает конец, однако. Пришёл конец и моему ожиданию.
Поезд подали. Едем. В окнах замелькала степь. Лучше не смотреть! Поля выжжены до земли, до корней. Кажется, что и в глубь под землю забралось солнце и там-то всё повыжгло.
Точно огненный ураган прошёл по земле и всё испепелил до последнего стебелька. Жара нестерпимая, хотя восемь часов утра.
Так вот он -- голод, о котором я слышу разговоры всю дорогу! Только над голодной землёй всходит такое багрово-красное солнце. Только перед ураганом голодной смерти одинокие русские деревни ещё ниже пригибаются к земле. И на выжженных голодных полях кажутся они такими заброшенными, такими жалкими, такими потерянными. Как будто бы сказать хотят:
-- Умрём -- Божья воля! И так уж совсем к земле пригнуло. Божья воля!..
Божья ли? Не наперекор ли воле Божьей людей оставляют голодными среди проклятой мёртвой пустыни? Не во власти людей напоить дождём раскалённую землю. Но накормить голодного в человеческой власти.
За здоровье народное, за "славу" его, за процветание его, за "просвещение" его и за многие другие хорошие вещи -- много выпито шампанского.
Но дадут ли кусок хлеба ему, поймут ли всем сердцем, что не может человек не есть. Что нельзя спать спокойно, жить спокойно, когда дети мрут от голоду на глазах матерей своих. Поймут ли, вот в чём вопрос...
Если бы поменьше шампанского за "славу" народную! Так бы всем хватило! Да ещё запасы остались бы...
Покупаю на станции газету: ну конечно! "Мароккский вопрос", "Восстание в Албании", "Граф Эренталь", "Ответ китайского правительства"...
Провалиться бы им всем! Домой хочу. В лес хочу!..
И вот опять лес!
Не узнаешь его. Траву скосили. Заливная вода ушла в Волгу: только озеро по-прежнему блестит на солнце, лес постарел за эти два месяца, поседел, выцвел, устал.
Но всё-таки хорошо. Не по-весеннему, а по-своему, по-новому...
Опять взбираюсь я в свою комнатку: какая она маленькая после Уральских гор! Дубовые листья, которыми я украсил её перед отъездом, высохли, запылились и свернулись в трубочки. Из окна я вижу стога скошенного сена, стаю пёстрых уток на воде и лес без конца и краю: жалко его, в нём уже засеребрилась седина, кое-где виднеются осенние листья...
В лесу видимо-невидимо ежевики. Я очень не люблю её рвать -- и очень люблю есть. Положение безвыходное.
В озере рыба: сазанчики, щуки, лини, караси... Я ловлю понемножечку. Странно, надо же чем-нибудь питаться!..
Ночи стали чёрные, холодные. Звёзды крупнее и ближе. А когда подымается ветер, деревья шумят по-новому: не звенят радостно, как весной, а ворчат по-стариковски.
Да, осень близко. Ничего не поделаешь. Раза два я уже заметил на траве длинную осеннюю паутинку. Когда я вижу такую паутинку, мне всегда почему-то делается грустно...
Птицы собираются в стаи. И к вечеру на ночлег слетаются к самому дому.
В природе всё точно "перед отъездом". Мне кажется, что и озеро-то чувствует, что скоро покроет его холодный серебряный панцирь...
А всё-таки хорошо. Не только для глаз -- на душе хорошо. Тихо так. Иногда закрываешь глаза, и такое чувство, как будто бы покачиваешься на волнах.
Может быть, это усталость? Легко сказать -- за два месяца перевидать такую тьму-тьмущую самого пёстрого народа. Да нет, на усталость не похоже: и когда подумаешь о весне и о том, что снова разольётся Волга, зальёт все поля и леса, дубы снова покроются молодой, душистой листвой, солнце снова будет жечь и томить землю, -- в душе сквозь тихую грусть загорается новая радость.
Помните, я рассказывал вам свою мечту о высокой башне, огороженной каменными стенами. Быть бы на этой башне одному, и вход чтобы охранял старый-старый старик.
Иногда мне кажется, что такая башня уже воздвигается. Пусть пока только в душе...
Я уж чувствую, что вы меня "осуждаете". Грешно, мол, -- не по-христиански.
Но я никогда не мог принять этого осуждения. О, я был бы безгранично счастлив, я бы всё сердце своё отдал, всю душу свою, если бы только "замок одиночества" мог бы вдруг, чудом каким-то превратиться в храм. Тогда я первый бы проклял "одиночество", первый бы "обнял брата своего". Но лучше замок и башня, чем постоялый двор, где мелькают глаза, носы, бороды, пиджаки, штиблеты... И шум бестолковый, наглый, "торжествующий". Такого "общения" не хочу, на такую жизнь больше не согласен. Потому что по горькому опыту знаю, что в этой "механической" жизни сам становишься "трупом", а человек-труп обязательно начинает делать всякие пакости в зависимости от свойств своей натуры: один лжёт, другой ворует, третий развратничает, один обманывает себя, другой -- других.
Нет! Довольно.
Пусть уж строится в душе неприступный замок и высокая-высокая башня. Пусть строится под шум осеннего ветра, осеннего леса!
Постоялый двор никогда не сделается храмом.
А замок, если он когда-нибудь достроится до конца, обязательно превратится в храм.
С этой надеждой и верой я воздвигаю его. С этой надеждой я прислушиваюсь к голосам ночи. Смотрю на сияющие звёзды. Живу в лесу.
Между прочим, огород за внезапным моим отъездом дал очень плачевные результаты: арбузы погибли, а на "огуречных плантациях" выросло два горьких огурца...
Но, господа, первая неудача не так уж непростительна. Не правда ли?
Посмотрите, на будущий год будет не то!
Свободное копирование
