Из всех страстей самая сильная -- страсть к путешествию.
Я, по крайней мере, не могу жить без "передвижения". И когда обстоятельства складываются так, что после нескольких месяцев "созерцательного уединения" нужно покидать "одиночество" и ехать в дальнюю дорогу, -- я редко жалуюсь на "судьбу".
Вот и сейчас. Хорошо было жить "в лесу". Но как только сел на пароход -- так и отдался знакомому, радостному чувству "свободы", какое испытываешь только в путешествии.
А, собственно говоря, было отчего прийти в ужас!
Во-первых, жарко. Ох, как жарко! Во-вторых, народу без конца и краю. Все злые, потные. Шум, толкотня. Об отдельной каюте и думать нечего. Мечтал в дороге писать. Но до "Религий" ли "свободного человека", когда сорок пять градусов жары и на каждый квадратный аршин палубы приходится по две дамы с биноклем.
Нельзя писать -- буду наблюдать. Народ мало-помалу "размещается". И когда "Христофор Колумб" отчаливает от берега, можно уже охватить "картину" всей палубы.
Я теперь часто ловлю себя в "публике" на странности чувств: смотришь на всех, точно в синематографе. Точно это "не настоящее", а представляют для твоего "развлечения", и ты в этом синематографе единственный зритель.
Вот стоит капитан, бравый мужчина, и говорит что-то бесконечно полной даме в сиреневом платье. И он улыбается, и она улыбается. Проходит студент с модной барышней. У студента лицо гладкое, усы кверху. Барышня так обтянута, что за неё стыдно.
За чайным столом расположились три барышни. Я сразу не мог понять, что они делают. Перед ними большая коробка с каким-то прибором. Всматриваюсь: оказывается, чистят ногти.
Но знаете, я много видал всякой всячины "во всех слоях общества" -- но ничего подобного не видывал!
Ногти чистились, подрезывались, подпиливались, смачивались, намазывались чем-то розовым, потом присыпались чем-то белым, материей, потом щёткой, потом ещё чем-то...
Эх, на огород бы их! Дать бы в руки мотыгу да лопату! Ведь ещё и "испортиться" не успели, а ведь не чувствуют, что все эти "притирания" есть не что иное, как приготовленье товара на продажу. И не стыдно. И в голове, небось, нет, что "чужих рук хлеб едят". И что не затем мужик их поит и кормит, чтобы они воровали труд его для приготовления себя в виде лакомого блюда, для какого-нибудь франтика с усиками, который, в свою очередь, такой вор и паразит на народном теле, как и они.
Слов нет, в семнадцать лет девушки ещё "не сами по себе", а таковы, какими их "воспитали" родители. Так родителям стыдно должно быть. Весь этот позор бессовестного тунеядства и плохо прикрытой продажи себя в замужество -- на их душе...
А в четвёртом классе какой-то шутник гонит с "своей" палубы "классных" пассажиров:
-- Нечего вам здесь делать, мы на вашу палубу не ходим -- вы на нашу не ходите!
Дамы смеются. Им кажется очень забавным, что "простой мужик" гонит "чистую публику".
Синематограф, синематограф!
Вот Волга -- это настоящее.
И как она далека от этого синематографа. Как она одинока, как немногие прислушиваются к её скрытой глубокой жизни. Чтобы понять душу её, полюбить её, понять весь великий смысл её простора, её сыпучих песков, её серых тяжёлых утесов и тёмно-зелёных лесов, -- надо сбросить с души "притирания" и "идейные разговоры", и презрение к "четвёртому классу", и много-много всякой мерзости и лжи. И тогда уйдёшь из синематографа, из бездушного мелькания полуживых людей. Уйдёшь к Волге, к лесам и к живой жизни.
На пароходе случилось несчастие. Психически больной пассажир покушался на самоубийство...
Пассажиры обнаружили к происшествию необычайный интерес: несмотря на ранний час, повыскакивали на палубу, в ночных костюмах, заспанные, испуганные, но больше всего любопытные. Это холодное, равнодушное, почти циничное любопытство "толпы" сопровождает неизбежно всякое "несчастие".
Минут через десять "любопытные" уже возвращались с "места происшествия". Что же всего больше поразило их? Что они пережили? Вот фразы, которые долетали до меня:
-- В щиблетах...
-- Одет хорошо -- чиновник, должно быть...
-- Топиться в крахмальной сорочке -- вот идея!
-- По-видимому, человек со средствами...
И все пошли спать в свои каюты.
"Меланхолика", "сумасшедшего" увели куда-то. Мне потом говорили, что он долго плакал...
Люди "в крахмальных рубашках" вообще равнодушны друг к другу.
Вы можете плакать сколько угодно, но никто не заметит в вас ничего, кроме щиблет. Это факт до того "повседневный", что никого не "поражает" и не волнует. Так оно и полагается, но вот когда рядом встаёт грозный призрак смерти, видишь его по-новому.
Несколько лет тому назад мне ещё с большей силой пришлось пережить то, что теперь на пароходе. Под Москвой бросилась под поезд девушка, поезд остановили, публика высыпала из вагонов. И вот, какой-то господин поднял отрезанную голову и приставил её к туловищу: посмотреть, какое она "производила впечатление". Помню -- публику нисколько это не поразило. Никто не отвернулся. Все молча одобрили кощунственную выходку и тоже "посмотрели", какое она производила впечатление "живая". Кто-то даже заметил:
-- Недурненькая была...
За трескотнёй нашей повседневности мы не замечаем, до чего мы далеки друг от друга, до чего нам друг на друга, с позволения сказать, наплевать, -- но вот когда девушка бросится под поезд и равнодушный "брат" её подойдёт приставить оторванную голову к её окровавленному трупу; когда человек бросится в реку и, когда его "спасут", будет плакать один в своей комнате, а публика будет судачить об его "штиблетах" и "крахмальной рубашке", -- когда увидишь всё это, весь этот жестокий, чёрствый, до цинизма доходящий эгоизм человеческий, тогда поймёшь весь ужас того, куда зашла наша жизнь.
Я проехал всего ещё три дня. Впереди ещё почти вся Волга, Кама, Уральские горы. И как всегда: "люди" терзают душу, природа её исцеляет.
Ведь в природе -- низшее проявление духовной жизни мира, но и зло там в таком же "зачаточном" состоянии. Человек -- высочайшее проявление духа, и если бы он мог быть самим собой, как природа, какую бы красоту мог бы проявить он. А сейчас хочется бежать от людей за леса и горы. Потому что святость природы облагораживает и твою душу. Ибо и себя чувствуешь и бессильным, и нелюбящим, и погрязшим в материальной культуре. Может быть, потому путешествия так и захватывают, что в них есть какой-то прообраз "бегства". Сейчас на "Христофоре Колумбе" по Волге, потом по Каме, потом через Урал... А когда-нибудь, может быть, и на край света!
На "Христофоре Колумбе" дело, как и следовало ожидать, кончилось плясом.
В "салоне" первого класса собралась "чистая" публика. Начали с музыки и пения... Но всё это оказалось недостаточно "весело". Начали плясать...
Я смотрел на "пляску" в окно. Музыки не слышно. "Зрители" образовали полукруг, в центре несколько пар делают какие-то странные движения, обхватив руками друг друга. То подымут ногу, то повернутся, то наклонятся. Лица напряжённые, усталые, потные...
Я долго смотрел в окно, как веселилась "чистая публика".
И чем дольше смотрел -- тем более становилось и душно, и жутко.
Благодаря тому, что не было слышно за шумом парохода музыки, а лица не выражали ни веселья, никаких вообще "чувств", и точно застыли неподвижно, -- "веселящиеся" имели поразительное сходство с движущимися трупами.
Кругом темно. Безлунная волжская ночь. И только в ярко освещённой комнате странно кривляются мёртвые люди.
Воистину мёртвые!
Ведь для того, чтобы забиться в душную комнату и механически, от скуки, выделывать нелепые прыжки ногами, в то время, когда кругом такая царственная, такая благоуханная ночь, -- для этого надо совершенно потерять способность чувствовать. Надо перестать жить.
Не знаю, или я отвык от всей этой нелепой публики, отвык от "культурной" жизни в своём одиночестве, за "формой" не вижу содержания. -- Не знаю. Но знаю, что у меня разболелась голова, нервы развинтились. Стало так скверно, так тягостно, что я не выдержал -- и ушёл. Хотя и очень хотелось мне досмотреть до конца. Чтобы увидать всю картину. И понять в конце концов: что же они-то переживали и переживали ли что-нибудь.
Я ушёл в тёмный угол парохода. Снова почувствовал, что я "один". И сразу вздохнул свободно.
Волга ночью может успокоить чьё угодно, самое измученное, самое наболевшее сердце. Глядишь на тёмную спокойную воду, на тихий город, на звёздное небо, на туманно-светлеющую даль -- и со всеми примиряешься, всё прощаешь, и чудится, что понимаешь всё, если не умом, то душой...
В "салоне" плясали и пели над сырыми, вонючими и тёмными помещениями матросов. Человек с кокардой пел "Не плачь, дитя, не плачь напрасно" над грязными "нарами", и обтянутые барышни изящно вальсировали над задыхавшимися в люльках грудными детьми. "Чистая публика", вероятно, этого не знала.
Но если бы и знала -- я убеждён, что ни чиновнику, ни девицам не стало бы стыдно. И баритон точно так же подымал бы свои глаза к потолку, а девица с такой же грацией наклоняла головку на бок.
Ведь не может же не знать вся эта "чистая публика", что она поёт и пляшет на измученной народной спине? И не стыдно же.
Почему же стесняться "матросов"?
Матросы -- такие же мужики. И если можно до того потерять совесть, чтобы воровать чужие гроши, высасывать из людей последние соки, знать, что обворованные люди голодают и мрут как мухи, -- а самим наряжаться в кисейные платья и на украденные деньги распивать шампанское, -- то почему же и не "повальсировать"?
Мы все в большей или меньшей степени виноваты перед народом.
Но одним стыдно -- и они стараются как можно меньше пользоваться ворованным и как можно больше вернуть тем, у кого украли.
Другим не только не стыдно, но им представляется, что всё именно так, как нужно. Что они какая-то особенная порода. Что они именно для того и созданы, чтобы обтягиваться, наклонять головку набок и петь "Не плачь, дитя".
Это паразиты, не стыдящиеся даже того, что они паразиты. Эти разъевшиеся, выхоленные, самодовольные, впившиеся в тело народное и даже не думающие ни о какой своей "силе"...
Я сам принадлежу к классу тунеядцев и смотрю на таких тунеядцев "со стороны" -- и то они вызывают во мне отвращение. Но если бы я был простым рабочим человеком -- и сознавал бы, что вся эта "чистая публика" сидит у меня на шее, -- я уверен, что у меня явилось бы желанье устранить их.
А между тем, у большинства простых людей, прекрасно всё это сознающих, решительно нет никакой ненависти.
Сколько же нужно доброты, настоящего смирения и всепрощения, чтобы не ненавидеть всех этих самодовольных паразитов? Насколько же простой народ выше, культурнее, просвещённее нравственно той "чистой публики", которая выгнала бы его с презрением, приди он из своего "четвёртого класса" посмотреть, как пляшут господа...
Рано утром пароход подходил к Казани.
Мне пересадка. Маленький пароход "Усердный" уже стоит у пристани. Я перехожу на него, чтобы ехать по Каме.
Ну, здесь дышится легче. Публики меньше. Да и не такая. На корме слепой читает "Алеко", ощупывая руками буквы, кругом мужички -- понимают, видимо, плохо, но слушают со вниманием. По палубе расхаживают бородачи. Здесь, слава Богу, плясов ждать не приходится. Всё проще, тише, душевнее. И река меньше. И "ближе" к людям...
И берега "уютные". Луга, леса, горы... Всё меньше, проще, доступнее. На Каме не чувствуешь себя "одиноким" с глазу на глаз с природой -- чувствуешь, что ты "со всеми вместе"...
Ну, буду отдыхать, буду отдыхать!..
Свободное копирование
