Милый Иван Аркадиевич! Я таки к Вам не попаду!
Обстоятельства так сложились, что пришлось ехать в Тобольск по делу о котором Вы отчасти знаете.
А здесь ко всему к этому заболел тифом! Сейчас поправился. Когда уеду из Тобольска известно одному Богу: дела могут задержать и на месяц и на два.
Если бы меня, одинокого человека, спросили: как вы хотите жить? -- я ответил бы:
Я хочу -- далеко от всякого человеческого жилища -- построить маленький домик с высокой-высокой башней.
Я хочу, чтобы домик окружён был старым, заглохшим парком, с тёмными липовыми аллеями и неподвижно-задумчивыми прудами.
Свою усадьбу я обвёл бы высокой и толстой каменной стеной, какие строились старинными монастырями, когда боялись нашествия неприятелей и дом Божий каждой день мог превратиться в военный лагерь.
В стене были бы сделаны тяжёлые железные ворота, всегда запертые наглухо.
А около ворот сидел бы привратник, молчаливый, белый как снег старик.
Через него я сносился бы с внешним миром.
Старик никого не пропускал бы в ворота, и если приходили бы люди и спрашивали, можно ли войти, он отвечал бы:
-- Входить сюда нельзя никому.
А я бы жил в маленьком домике, слушал бы, как шумят липы.
Когда же душа хотела бы простора -- я бы входил на высокую башню и видел оттуда бесконечные поля, на десятки вёрст.
Так бы я жил.
Вы скажете: какой эгоизм! Это -- не по-христиански! Можно ли окружать себя монастырской стеной, когда кругом столько зла! Надо бороться, страдать и пр., и пр., и пр.
Что же делать! Я знаю, что вы правы. Я ведь и не говорю, что это хорошо.
Мне просто хотелось сказать вам, о чём я мечтаю. Но ведь и я мечтаю об одном, а живу иначе.
У меня нет ни домика, ни башни, ни липовых аллей, ни привратника. И вот уже три дня, как я хожу в драматическую цензуру.
Вы знаете, что это такое?
Это большое-большое здание, грязно-розоватого цвета. Широкая каменная лестница, злобно истёртая ногами, ведёт на третий этаж.
Там тянется длинный узкий коридор и по бокам его всё двери, двери, двери... Эти двери иногда отворяются, и за ними видны люди, которые что-то пишут, наклонившись над бумагой. В самом конце коридора есть дверь, за ней сидит драматический цензор.
Это -- человек, который разрешает или не разрешает пьесы к представлению.
Одной его подписи достаточно, чтобы самое великое произведение никогда не увидало света.
И вот три дня я ходил к этому человеку.
Я, видите ли, написал драму.
Только один Бог знает, сколько слёз и крови вложил я в свою маленькую-маленькую книжечку. И как бы мне хотелось, чтобы слёзы мои дошли до людских сердец и чтобы они поняли, как глубоко и страшно человеческое страданье. Я ведь тоже немножко люблю людей. И мне хотелось сказать им об этом страданьи, и чтобы они стали мягче, отзывчивее, серьёзней смотрели на жизнь, не распинали бы друг друга.
И всё это я вложил в свою маленькую книжку.
Нашёлся один замечательный русский актёр, который понял меня и решил показать в театре всё то, что я написал в книге .
Я пришёл с ним в грязно-розовое здание, к человеку, от подписи которого зависит, будет ли жить или умрёт ваше произведение. И человек этот сказал:
-- Вы написали пьесу, где пастор, духовное лицо, делает ужасные вещи. Вы хотите чрез театр развращать народ. Я призван охранять духовные интересы народа и запрещаю пьесу.
Несколько дней я ходил к человеку, от которого мне надо было получить подпись.
Наконец, он подписал и разрешил пьесу играть на сцене, с условием, чтобы вместо "пастора" был просто проповедник, а в скобках было написано: "Действие происходит в Норвегии".
Я шёл обрадованный и думал:
"Неужели то, что я написал, в самом деле может развратить народ?" И неужели представитель государственной власти обезвредил мою книгу тем, что пастора заменил проповедником и написал в скобках, что действие происходит в Норвегии?
Боже мой, как легко, оказывается, защитить народ от развращающего влияния театра!
"Действие происходит в Норвегии"! -- и сразу злое стало добрым, вредное -- полезным.
Но Бог с ним!
Спасибо ему...
Я хотел бы жить в маленьком домике за монастырской стеной. Но пока я живу в громадном городе, где по улицам мчатся трамваи и автомобили, а в грязно-розовом здании сидит драматический цензор, -- я хотел бы думать об обществе и жить для него.
А для этого хотел бы знать, что ему приносит пользу и что приносит вред.
Очевидно, цензура имеет свою точку зрения в этом вопросе.
Петь на сцене такие песни, от которых тошнит даже привычных ко всякой грязи, это -- ничего. Для общества невредно... Невредно, когда раздеваются женщины на сцене, пьют и развратничают, говорят пошлости и сальности. Для общества не приносят зла все эти сады и кафешантаны, фарсы и оперетки, где сотни женщин поют и говорят гадости, а потом продают себя пьяным посетителям.
Но вредно, когда писатель расскажет о падшем человеке, в каждый миг своего падения сознающего свой грех, страдающего нечеловеческими страданиями и искупляющего свои преступления ценой всей своей мученической жизни.
Это вредно, если человек этот -- пастор.
Вредно, когда пастор говорит о своих кровавых слезах.
Но если он, подобрав свои длинные одежды, канканирует по сцене и поёт двусмысленные куплеты, -- это не приносит зла, и даже для спасения общественной нравственности не надо действие переносить в Норвегию. Боже, до чего спутались все понятия, все слова, все чувства!
Но я -- неисправимый "мечтатель".
И предпочитаю, в конце концов, жить не действительностью, такой некрасивой, а фантазией, в которой столько прекрасного.
Это -- не по-христиански. Знаю.
Но пусть уж лучше я буду таким, каков есть. И не хочу я никаких "наименований".
Когда мы умрём, там будет судить нас всевидящий Судья, который один только знает, кто христианин, кто нет, кто лжец и кто праведник.
И для того чтобы подойти под то или иное наименование, я не хочу кривить душой.
Да, я живу в большом городе. И хочу по мере сил принести пользу и добро тому обществу, в котором живу. Да, я хожу в грязно-розовое здание -- к человеку, от которого мне нужно получить подпись.
Но мечтаю я о старом парке, тихих прудах и высокой-высокой башне...
Свободное копирование
