Я хотел показать разрушительную силу, которая содержится в смерти. Показать живую и пламенную человеческую душу в юности, как молнией поражённую смертью. Сладострастие, охватившее эту душу, питается источником смерти. Человек должен до конца пройти свой путь. Должен умереть. На сцене драма кончается смертью. Но я предполагаю в печати изменить конец: Реллинг остаётся жив и в третьей части "Пророк" является воскресшим человеком, возвещающим новую правду о "свободном человеке". Кроме того, я предполагаю издать, как бы в виде приложения к трилогии, "Проповеди пастора Реллинга" третьего периода его жизни .
О своих падениях я написал пьесу, она была поставлена в Москве, в театре Корша . Я приехал из-за Волги, после двух лет жизни в глуши, -- посмотреть на самого себя, но уже не в жизни, а на театральных подмостках.
Помню, сидя в театре, я думал:
"Не потому ли мне так легко смотреть на самого себя и на свою жизнь, превращённую в публичное зрелище, что и сам я теперь стал зрителем в отношении своего прошлого?"
Воистину зрителем!..
Я знаю один вид безнравственности в писателях -- ложь. Художественную ли, психологическую ли, идейную ли -- и больше никакой безнравственности не знаю...
Но порицать человеческую душу и человеческую жизнь, самую тёмную, самую падшую, изобразить сладострастные переживания с каким угодно реализмом, если это будет художественно и правдиво, -- это никогда не будет безнравственно.
В нашей современной литературе, действительно, много гадостей, но "нравственные" рецензенты только портят дело своими приёмами выискивания "безнравственных писателей".
Они ищут того, кто говорит о плотских наслаждениях, о сладострастии, о больных переживаниях души, -- а надо искать лжецов.
О каких бы "возвышенных" вещах писатель ни писал, если он напишет не по вдохновению, не от души, если он допустит в своё творчество фальшь, как бы ни было "высоконравственно" это произведение по своим задачам, оно будет всё же и вредным, и безнравственным.
В Петербурге "праздник воздухоплавания" .
Я тоже пошёл смотреть, как люди летают по воздуху.
Пошёл смотреть без всяких серьёзных намерений: просто из любопытства. Ведь теперь говорят, пишут и восхищаются воздухоплаванием...
Вот и я, одинокий человек, соблазнился и пошёл смотреть новую зарю.
Холодно было, ветрено. Небо грязное, серое. На улицах жидкая грязь.
"Праздник" происходит за городом. Тысячи народа идут сплочённой стеной.
Все озябли, торопятся, толкотня, шум. Автомобили, трамваи, извозчики...
Одним словом, настоящий праздник, -- только ветер свистит осенний, сырой и жёсткий.
А толпа всё гуще. Идём тихо, еле передвигая ноги. От близости друг к другу делается как будто бы немного теплее. Только ногам, шлёпающим по жидкой грязи, по-прежнему холодно.
Вот, наконец, пришли.
Касса. Билеты. Контролёры. Впускают за деревянный, дощатый забор.
Ну, сейчас увидим зарю!
Я увидал её.
Простое, до невероятности простое сооружение: две тонких доски, палочки между ними, небольшие колёса, ещё две-три перекладины. И вот маленький человек взбирается на это игрушечное сооружение. Слышится шум, очень похожий на жужжание какого-нибудь чудовищного жука, аппарат быстро катится по земле, медленно, точно "въезжает" на невысокую гору, и поднимается на воздух.
Не знаю, как другие, но я в эту минуту совсем забыл и о прогрессе, и о всех людях, которые жали меня со всех сторон. Я видел перед собой только странное живое существо, которое всё выше и выше поднималось от земли. Было такое чувство, как будто бы и ты вместе с ним поднимаешься ввысь, земля уходит из-под ног, остаётся где-то далеко. И жуткая, неожиданная радость охватывает душу.
Радость за прогресс, за человечество?
Нет, всё это совсем не так определённо. Но, действительно: на одну минуту точно раскрылся какой-то просвет в далёкое будущее. И там, в этом просвете, мелькнуло что-то торжественное, большое, что не охватишь умом, не расскажешь словом. В одном неуловимом движении как будто бы отразилась вся будущая история мира, сложная, страшная, полная высочайших подъёмов и безобразных падений.
В этом чувстве было что-то пророческое.
А маленький человек на тоненьких досках и перекладинах всё летел и летел. Забывалось, что это "человек" и сидит он на "летательной машине", -- нет, просто какое-то новое существо летит над землёй.
И когда существо это было совсем близко, около нас, над нашими головами, вдруг вокруг меня, точно по команде, все сняли шапки, захлопали и закричали "браво".
Это мои соседи встречали новую зарю.
Через полчала я смотрел на летающих людей, и мне не казалось здесь ничего особенного.
Любопытно, конечно. Вот и всё.
А кругом говорили о прогрессе...
Наступал вечер. Стало тише. И небо очистилось от тяжёлых, осенних облаков.
Вот выстрелили из пушки, "праздник" кончился, и толпа отхлынула к выходу. Точно на реке по течению. Уж не сопротивляешься, а отдаёшься общему течению.
И снова медленное шлёпанье по жидкой грязи. Автомобили, извозчики, трамваи, шум, смех и несмолкаемая трескотня отдельных человеческих фраз.
О прогрессе, о женщинах, о лошадях, о Горьком, о флирте, о Ефимове, о войне, о новой жизни, о жуликах, о "загранице"...
Так человечество ходило за город встречать новую зарю...
"Пророческое" чувство моё кончилось.
И мной овладели думы тяжёлые. Осенние думы.
Впрочем, для одинокого человека оно, может быть, так полагается.
Не верилось мне ни в прогресс, ни в новую зарю. Не верилось, что будут люди счастливые, когда они полетят по небу.
Все останется по-прежнему. Пожалуй, будет ещё хуже. И если есть чему радоваться, то тому только, пожалуй, что, "завоевав воздух", человечество изживёт скорей последнюю область, в которой ещё можно обманывать себя, на которую можно "рассчитывать" и создавать какие-то иллюзии, чтобы оправдать жизнь.
-- Прогресс, мол, значит, мы -- не свиньи.
Нет -- свиньи!
Толстой говорит где-то, что люди оскотинились и теперь мечутся на экспрессах, чтобы при свете электрических фонарей показать, как они оскотинились.
Вот и прекрасно: нашлась ещё новая, "воздушная стихия", в которой будут метаться люди и показывать, до какого скотства дошла их жизнь.
Но меня-то больше всего волнует вопрос: разрушит ли воздухоплавание одиночество? Сблизит ли оно сколько-нибудь людей? Или по-прежнему останется каждый при себе самом?
И я с горечью на этот вопрос дал для своей души ответ отрицательный:
-- Нет, не сблизит.
Только на одну секунду, когда я увидал, как человек отделяется от земли, я поверил, что он поднимается к небесам.
Но через полчаса я уже видел, что он летит просто по воздуху.
С человечеством кто-то проделывает дьявольские фокусы.
С какой-то бешеной страстностью люди добиваются средств к "сближению", делают гениальные открытия, кажется им, что они всё ближе и ближе "объединяются" друг с другом. Телеграфы, телефоны, пароходы, поезда, автомобили...
Но всё это -- какой-то мираж, какая-то пустая иллюзия настоящего сближения.
Даже наоборот выходит на самом деле. Чем больше создаётся средств для "сближения", тем дальше люди становятся друг для друга. Можно говорить из Петербурга с Москвой, можно через два часа прочесть в Москве то, что написано в Петербурге, можно через несколько суток промчаться через всю Россию.
А близости людей всё меньше и меньше.
Было хоть звёздное небо, которое собирало людей в одну, пусть враждебную, но всё же семью. И вот мне чудится, что, захватив это "небо", во имя "сближения" народов, они создают новую, последнюю иллюзию -- единство, -- окончательно разъединяют себя.
Механическое соединение людей обратно пропорционально их внутреннему соединению. Чем больше они будут изобретать внешних средств "общения", тем дальше они будут уходить внутренне .
Свободное копирование
