1910
В Петербург приехал мой близкий друг И. А. Беневский, человек, обладающий удивительной способностью пробуждать во мне "общественные" инстинкты.
Говорит он мало. Пишет редко. Занят переселенческим делом и земельными общинами. Но когда является в столицу из своей Семиреченской области -- прощай, моё одиночество.
Точно "наваждение" какое-то.
Выхожу из своей кельи и "общаюсь" с людьми...
Пошли к баптистам .
Я никогда не бывал на баптистских молитвенных собраниях. В этот день выступал лучший их проповедник Фетлер .
Мы опоздали: богослужение уже началось.
-- Сестра просит возблагодарить Господа, -- говорит проповедник на кафедре, -- за исцеление ребёнка, о котором мы молились прошлое собрание. Господи! благодарим Тебя за то, что Ты услышал нас.
Несколько секунд глубокого молчания, наклонённые головы и какой-то всеобщий вздох или шёпот, или просто так "кажется".
В руках проповедника новая записочка. И он читает:
-- Брат просит помолиться о его грешной душе, которую мучат сомненья.
-- Чья-то измученная душа, просит помолиться о ней. Господи, дай ей силы в борьбе с сомненьями. Помоги очиститься от грехов, Господи!
Ещё записочка, ещё, ещё. Головы наклоняются. По зале несётся неясный вздох. Молчат, и только голос проповедника Фетлера, на распев с сильным иностранным акцентом, время от времени раздаётся с кафедры:
-- Господи, сестра просит... Господи, брат просит... Помолимся об этой грешной душе... Возблагодарим Господа...
Спели несколько молитв. Началась проповедь.
Проповедник говорил хорошо. Горячо, с темпераментом. Когда говорил о любви, то понижал голос, когда о вере -- повышал его. Мысли были хорошие: не надо думать, что внешнее крещение спасает человека, нет, -- внутренняя его жизнь. Надо давать для питания не "оболочку", а сущность...
Снова проповедник говорит о любви. Голос его дрожит, точно вот-вот сейчас он "разрыдается". Но ничего, обошлось, перешёл к "вере" и опять твёрдо.
Кончил. Спели молитвы и, после крещения нескольких новых членов, приступили к евхаристии. Проповедник поднял чашу и сказал:
-- Вот самая чудесная из чаш!
И улыбнулся почему-то.
Вспомнил слова Христа "пиите от нея все"... Ещё несколько слов проповеди и пение молитв.
Собрание кончилось.
Я стоял и думал: ну, а что, если бы привести сюда толстовского Акима из "Власти тьмы"? Небось, покрутил бы, покрутил бы головой и сказал:
-- Не тае это вы, братцы, не тае...
Действительно, не тае...
Уж очень что-то нерусское. Мало простоты. Видимо, люди ушли от Церкви, холодно им там. Хочется живой творческой общей молитвы. Да как научиться-то такой молитве! Чтобы самим, -- надо великую религиозную силу иметь, тогда -- да, "от избытка сердца уста глаголали" бы. А тут как раз приезжает "заморский" проповедник. Хороший человек. Любящий. Смешной немножко, да ничего: русские любят иностранцев. И вот, начинает "молиться". Чужие это рамки, неловко в них, да всё лучше, чем в одиночку.
А в общем -- тяжёлое впечатление. Тяжёлое потому, что видите, как искреннее, хорошее чувство обесценивается своеобразной театральностью. Приёмами. Техникой. И такой глубоко нерусской.
Я уж не говорю о таком типе русских "учителей", как Амвросий Оптинский или Зосима у Достоевского, нет, взять простого русского крестьянина. Акима того же:
-- Не тае, братцы, не тае!..
Братец Иванушка -- этот "настоящий" .
Вошёл на кафедру, точно солнышко.
Смотрю на собравшихся, переродились все: лица счастливые, добрые, сияют хорошей, детской какой-то радостью.
-- Здравствуйте, дорогой братец! Спасибо, дорогой! За всё спасибо...
Так и гудят кругом.
Никакой "задумчивой" молитвы. Свободно, даже весело как-то. Ещё бы не весело, когда такой удивительный "братец" пришёл. Такой маленький, с такой большой-большой бородой. Говорит так понятно, а глаза добрые-добрые и часто улыбается.
-- Хороший братец. Спасибо, братец!
Только вот тесно. Так тесно, что теряешь грань: не знаешь, где ты и где твой "ближний".
-- В тесноте, да не в обиде, -- говорит добродушно мой сосед и кладёт мне "дружески" на плечо руку: чтобы ловчее стоять, поясняет он, а я чуть не к земле пригибаюсь!
Ничего "чинного", заученного, надуманного. Никаких приёмов. Ни дрожи в голосе, ни слёз на глазах. Ни одного высокопарного слова. Ни одного выражения "для красоты слога". Где там! К чему это. Лишь бы поняли-то его как следует. Ему не "впечатление" надо произвести, ему бы истину-то как-нибудь передать попроще. Иванушка -- простой мужик и знает, как трудно эта самая истина-то достаётся. Да вот осилил он её. А теперь бы только другим-то получше передать...
-- Не спросили Христа, -- говорит Иванушка, -- кто Ты, да сколько зарабатываешь, да много ли у Тебя денег, нет: где, говорят, Ты живёшь? Живёшь где? Им надо узнать, где Христос живёт. Так и мы теперь должны больше всего о том думать: где нам бы Христа найти.
-- Верно, верно, дорогой братец, -- кричат со всех сторон. Рады, что поняли и что он так хорошо всё это подвёл.
Зашумят, зашумят и сейчас же стихнут: хочется узнать, что дальше-то он им скажет.
И чем дальше говорит братец, тем радостней и как-то чище становятся все в собрании. Точно одна за другой улетают тёмные тени какие-то. Светло делается.
Поражают лица: ни малейшего "нервного" напряжения, ничего "вымученного", никакой "подавленности". Самое основное чувство -- всеобщая радость. И главное, все "живут", не застывают в "молитвенных", красивых позах. Не склоняют голов. Не вздыхают. Какой там! Шумно:
-- Так, братец, верно.
-- Я вам напомню сегодняшнее Евангелие, -- говорит братец.
-- Напомни, напомни, дорогой.
Радуются: значит, мол, не конец, ещё говорить будет. Нет ни одного человека, который бы думал: скоро ли кончится. Кажется, всю ночь можно слушать.
-- Нет такой души, -- говорит братец, -- которую добром нельзя было бы тронуть: разве уж душа попадётся такой адамант...
И братец рукой показывает этот "адамант". Чувствуешь, что, действительно, что-то "твёрдое". А братец даже брови немножко сдвинул. Неприятно ему, что такие "адаманты" попадаются. Но сейчас же лицо делается по-прежнему светлым, и он говорит.
-- Если бы души не гибли от этого, я бы ничего не сказал, -- а то ведь гибнут, как гибнут-то ещё. Проваливаются!
-- Верно, верно, братец!
И так до конца. Ничего притворно-сантиментального. Ни одного слова о том, что он "всех любит". И в то же время такая олицетворённая любовь ко всем, кто стоит вокруг его кафедры, -- и такая же глубокая, нежная, задушевная любовь слушателей. На которую, кажется, способно только измученное сердце простого русского человека.
Хороший братец. Спасибо, братец!..
Заморский "проповедник" Фетлер тоже, вероятно, хороший человек.
Но русский "братец Иванушка" ближе моему сердцу.
Красивые слова мы и сами умеем говорить не хуже Фетлера. А вот у кого научиться простоте?
Все эти "приёмы", слёзы, дрожание голоса, подымание к небу глаз и рук -- всё это пустышка.
"Не тае это"...
А глаза, улыбка, простые слова братца Иванушки -- это не пустышка. Это "настоящее".
Если бы баптистскому проповеднику противоставить не православного миссионера, которому не верят ни баптисты, ни православные, ни он сам себе, наконец, -- а вот такого "хорошего братца", то заморскому проповеднику скоро бы пришлось уезжать на родину!
Хороший он человек...
Только он стал бы здесь совсем не нужен.
Свободное копирование
