1908
Упрощённость веры на руку только ленивым. Они не хотят осмыслить свою веру, не хотят понять её сознательно. Ведь если и говорит Христос, что нужно поклоняться Богу "духом и истиною", то нужно же сначала эту истину понять, осмыслить, а это и ведёт к принятию божественных догматов, без которых не может быть понят Сам Христос. Догмат -- это сложный процесс религиозного сознания. Таким путём мы воспринимаем Христову правду, переживаем в себе Христа.
Дорогой, но сердитый Волжский!
Тут какое-то недоразумение!!! Я твёрдо помню, что назначили мы с Вами свидание на субботу [22 марта]! Прихожу сюда в назначенное время и вдруг вместо Вас Ваша записка. Обидно до слёз, что так всё вышло. Для "дела" Вы не нужны: я решил ждать, а потому и "советоваться" подожду. Не просто видеть Вас хотел, ибо, "что бы там ни было", ничего к Вам кроме любви не чувствую: никакого "раздражения", и сам не знаю, почему так. Очевидно не потому, что уж я очень хороший (тормошат же меня Булг., Флоренск. и даже Франц.), -- очевидно потому, что Вы очень хороший!!! Логика -- не правда ли?
Сегодня я очень счастлив (должно быть от погоды), ходил по улицам и как влюблённый смотрел на людей: всё вспоминал как в детстве пускал кораблики по Казанским канавам. И в силу столь трогательного настроения решил написать Вам. Всё равно, мол, сидеть: буду сидеть и писать. И не знаю даже, об чём: просто болтать хочется, -- в "детство" впадаю.
Волжский, Волжский! Как на Волгу хочется. Счастливый Вы. Всё у Вас есть: жена, дети, душевное равновесие, длинные волосы. А у меня ни жены, ни детей, ни равновесия и волосы лезут. Нет, трудно Вам войти в моё положение. Длинноволосый лысого не поймёт.
Милый мой, ну скажите по поводу мною написанного: "Чепуха" и усмехнитесь. Я так люблю, когда Вы говорите: "Чепуха это всё". Мне всегда Вас тогда поцеловать хочется. Когда мне в одиночестве "круто" приходится, я часто сажусь, как Вы, на стул и говорю: "всё это чепуха" -- и чаще всего немножечко "освежаюсь". А потом смешно делается. Чепуха -- самое моё милое слово!
Книга написана не великим апостолом. Автор её самый обыкновенный смертный, имевший наивную привычку с любовью читать Священное Писание и от природы не лишённый живого отношения к окружающему.
Она написана не по вдохновению свыше; а потому, согласно действующим законам страны, в которой она написана, была представлена в цензурный комитет.
На заседании цензурного комитета старший цензор, человек очень желчный и решительный, сказал:
-- Ну, об этой книге не может быть двух мнений: книгу следует конфисковать, и как можно скорее! Книга более чем вредная...
-- Но... собственно, -- нерешительно заметил молодой цензор, -- какие же статьи закона нарушены в ней? Ведь, кажется...
-- Все статьи! -- перебил его старший цензор. -- Призыв к бунтовщическим деяниям, оскорбление суда, оскорбление Величества, хула на православную церковь... Это не Христос -- это анархист... Это Бакунин!.. Это чорт знает что такое!.. За одно название в Сибирь мало... на виселицу мало...
Цензор выпил воды. Никто более не произнёс ни слова.
И цензурный комитет единогласно постановил: "Книгу Вал. Свенцицкого "Второе распятие Христа" конфисковать и возбудить против автора судебное преследование по возможности по всем статьям Уголовного уложения" .
Молодой цензор внёс тогда новое предложение.
Ввиду того, что почти всё, что говорит Христос в этой книге, представляет из себя сплошной плагиат из другой книги, называемой Евангелием, то не сочтёт ли цензурный комитет нужным возбудить ходатайство пред соответствующим учреждением об изъятии Евангелия из продажи...
-- Нет... это излишне, -- подумав, сказал старший цензор, -- к Евангелию... так сказать, привыкли... Нет, Евангелие ничего!..
"Шутовской колпак", о котором говорит Чуковский, ни на одном писателе не сидит так неизменно, так плотно, "как дома", как именно на голове Чуковского.
Мне припоминается один факт, который необычайно характерен для Чуковского. Он читал в московском литературном кружке доклад, как раз о кинематографе и Пинкертоне. Названия точно не помню.
Кончил.
Начались прения. Говорил целый ряд ораторов. Между прочим, А. Белый. Очень пылко и взволнованно он доказывал, что выводы Чуковского неверны, что это "клевета на жизнь".
Много вообще говорили.
Наконец председатель провозгласил:
-- Слово принадлежит референту.
Чуковский подходит к кафедре. Все ждут с явным интересом. Чувствуется общая мысль: "Что-то скажет серьёзное, от души, человек, который сейчас так смеялся".
Точно на грех, из рук Чуковского падают на пол листочки, на которых написан реферат. Он тщательно и долго их собирает.
Минуты две-три...
Публика затихла, ждёт терпеливо.
Собрал. Входит на кафедру. Обводит глазами залу и говорит:
-- Я согласен со всеми оппонентами!
И больше ничего.
Так разве это не оперетка? Не канкан?
И что бы Чуковский ни писал, что бы ни говорил, какие бы "серьёзные" темы ни затрагивал, -- вы никогда не поручитесь, что он не начнёт "канканировать" на самом трагическом месте. А потому вы ни на минуту его трагедии не верите.
Свободное копирование
