Клуб

Клуб

Клуб «пожарки» - это большое, высокое, одноэтажное и отдельно стоящее здание под черепичной крышей. Клуб стоит почти в самом центре обитаемой пожаркиной территории и как бы разделяет эту территорию на две неравные части. Меньшая часть включает гараж, все служебные помещения и квартиры для «начальства», а большая занята спортивно-тренировочной площадью перед «вышкой», пирамидами «торфа», далеко упрятанным на «задворки» овощехранилищем и нашим домиком, бывшим складом старого пожарного оборудования, который сблокирован со столовой и кухней. Одним торцом с двумя широкими окнами клуб глядит в убогое пространство, принадлежащее «общаге», но это уже вне «законной» территории «пожарки». Второй торец клуба-глухая стена, но это уже в пределах территории «пожарки». В боковые длинные стены клуба врезаны широкие окна, выходящие на эти две неравные пожаркины территории.

Широкая дверь в боковой стене со стороны служебных пожаркиных помещений ведёт прямо в зрительный зал с рядами скамеек и небольшой сценой, примыкающей к торцевой глухой стене. На сцене стоит «пианино» с полузатёртой надписью «Красный Октябрь». Зрительный зал отделён от второй, небольшой по размерам, комнаты, которую называют «красный уголок». Окна «красного уголка» в торцевой стене клуба и выходят на общагино пространство. В «красном уголке» удобные «эвакуированные» кресла, попавшие сюда во время войны из городов, спасавшихся от немецкой оккупации, на столах подшивки центральных и местных газет, журналы «Огонёк» и «Крокодил», пара шахматных досок с неполным набором шахматных фигур, которые всегда можно восстановить с помощью подходящих подручных предметов, неизменный портрет Сталина на стене, но самая большая ценность-пристенные высокие, до потолка, «стеллажи», снизу доверху забитые покрытыми пылью книгами. Это библиотека- «читальня». В зрительном зале проходят торжества по случаю революционных праздников, самодеятельные концерты с участием струнного оркестра и популярных голосистых «бойцов», телефонисток и работников столовой, а также любительские спектакли и выступления доморощенных гимнастов с программами «живых пирамид». В клубе всегда прохладно, даже в самые знойные дни, а входная дверь никогда не запирается, даже на ночь.

Я мог свободно приходить в клуб в любое время и оставаться там бесконечно долго, никто ни разу не заставлял меня покинуть клуб, да и посетителей было немного, три-четыре человека, а чаще и вовсе никого. Шахматы служили, в основном, для игры в шашки, а редкие читатели перелистывали журналы, явно отдавая предпочтение «Крокодилу» перед «Огоньком». Я знал всех немногих любителей шахмат, и когда у такого шахматиста не было партнёра, он милостиво приглашал меня «сгонять партейку». К удивлению моего шахматного противника я не «ловился» на «детский» мат, а лагерные уроки в шахматном кружке, которые давал нам, как я впоследствие установил, известный городской «кандидат в мастера», не прошли даром, и я часто ставил моего соперника в трудное положение, из которого он, как правило, выходил достаточно просто, заявляя, что его время кончилось и он должен идти на дежурство. При этом он разглядывал меня с нескрываемым любопытством. Классические «дебюты» «за белых» и «за чёрных», которые я грамотно разыгрывал, вскоре были приняты на вооружение шахматными энтузиастами.

Между пожаркиными служебными помещениями и клубом росли две невысокие яблони, и почти вплотную к ним располагалась просторная крытая деревянная летняя «беседка». Это, пожалуй, было самое популярное, если не считать отхожего, место, потому что там стоял овальной формы стол с двумя комплектами «домино». Все свободные от дел «бойцы» заполняли это пространство, где любимая игра шла «на вылет»-проигравшая пара должна была уступить очередь следующей. Отсюда всегда доносились шутки, смех, крепкие словечки анекдотов, перемежающиеся смачным стуком костяных домино о поверхность несчастного стола. Над беседкой был подвешен «репродуктор», так что все новости страны и города можно было слышать, не прекращая расчёта возможных вариантов продолжения «доминошной» партии. Однажды, когда трагический голос из «репродуктора» сообщил о «безвременной кончине» товарища Жданова, ближайшего соратника великого Сталина, какой-то задумавшийся доминошник неосмотрительно обронил: «спички теперь подешевеют». Его коллеги, как ни в чём не бывало, продолжали игру, но за столом этот доминошник больше никогда не появлялся. Не стало его и среди «бойцов» дежурного караула- «чёрный ворон» по наводке «сексотов», то есть «секретных сотрудников», внедрённых «органами» НКВД в толщу народных масс, умело зачищал инакомыслящих, а много позже я случайно прочитал, что товарищ Жданов, высший партийный руководитель в осаждённом фашистами Ленинграде, заваленном трупами погибших от голода горожан, всласть пользовался вместе со своим близким партийным окружением любыми экзотическими продуктами, доставляемыми «по воздуху» по личному распоряжению своего великого шефа. Подавляющую часть радиопрограмм, однако, составляли песни времён пролетарской революции, гражданской войны и войны недавно минувшей. В клубе «домино» было под жёстким запретом - это могло помешать повышению культурного уровня редких посетителей, а также нарушить спокойное течение репетиций самодеятельных коллективов.

Я долго приглядывался к книгам, которые хоть и были покрыты слоем пыли, но располагались в идеальном порядке. Ряд книг поражал своей чистотой, и я рискнул взять одну из них. Это оказался один из томов «полного собрания» сочинений И.В. Сталина. Даже не раскрыв этот том, я бережно вернул его на прежнее место. Настала очередь пыльных книг. Первой книгой был Шекспир, и тоже из «полного собрания». Я перебирал это книжное богатство, встречая знакомые по первым школьным стихам имена Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Фета. Потом шли полузнакомые и совсем незнакомые Гоголь, Толстой, Тургенев, Достоевский, Чехов, Горький, Шолохов, многие в варианте «полного собрания» сочинений. Наверное это богатство попало в пожаркину библиотеку-«читальню» вместе с «эвакуированными» креслами. Начав читать наугад первым Шекспира, я встретил столько необычных слов и персонажей, что надолго оставил следующие попытки знакомства с классиком мировой литературы, но непонятное любопытство, смешанное с самолюбивым стремлением предстать перед посетителями «читальни» необыкновенной, непохожей на всех личностью, погружённой в чтение неведомого Шекспира, всё-таки взяло верх, и мало-помалу я был затянут в удивительный богатый мир шекспировских сюжетов и многих произведений русской литературы. Пушкина и Лермонтова я читал «запоем», навсегда прикипев к стихам, а из других любил гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Тараса Бульбу», а также хорошо помню романы Дюма, Жюля Верна , «Жизнь Клима Самгина» и двухтомную «Историю гражданской войны». Из иностранных авторов я также пробовал Мопассана, Флобера, Бальзака, Диккенса и даже Бокаччо, но быстро разочаровался в них, а вот открыв Гюго уже не выпускал его из рук и буквально «проглотил» «Труженики моря», «Собор Парижской Богоматери», «Девяносто третий год» и особенно оставившие глубокий след в моей душе «Отверженные». Таким же повышенным вниманием пользовались романы Вальтера Скотта и Дюма. Случайно как-то обронённое мной слово «шекспир» заинтересовало маму, и когда я рассказал, где и как узнал это слово, да ещё и прибавил названия некоторых пьес Шекспира с именами их персонажей, она заулыбалась и сказала, что я смогу скоро увидеть многих из них-в театре постоянно шли «Отелло» и «Ромео и Джульетта», а «Гамлет» готовился к постановке на репетициях.

Клубными делами руководила «эвакуированная жидовочка», как ласково называли её «бойцы». Это была худенькая и, даже по моим меркам, плохо одетая женщина с огромными лучистыми глазами, короткой стрижкой рыжеватых волос и резким, всегда громким, голосом, которым, видимо, она привыкла давать указания неумелым самодеятельным артистам и артисткам. Мой старший брат был непременным участником всех самодеятельных спектаклей, названия которых я не помню, но хорошо помню, как дома он учил наизусть одну из своих ролей, и встав перед осколком зеркала, потряхивал какой-нибудь тряпкой и торжествующе вскрикивал: «вот они, голубчики, дождались своего дня». В этом спектакле он играл роль скрытого до поры до времени «буржуя», который наконец-то может воспользоваться утаёнными от родной советской власти золотыми «червонцами царской чеканки», потому что в город, в котором он жил, наконец-то вошли долгожданные немецкие войска. В финале спектакля брата-предателя вешали мужественные «подпольщики», в доверие к которым он «втёрся» по наущению «гестаповца», которого играл «боец» с неприятным «лошадиным» лицом. Эту роль брат получил видимо с учётом того, что могучих «бойцов», возможных кандидатов на эту позицию, было трудно засунуть в петлю.

Кроме спектаклей в клубе случались «концерты» с участием струнного оркестра, с хоровым или «сольным» пением, и здесь-то мой брат не знал себе равных и всегда заканчивал свои любимые цыганские и русские песни и романсы под оглушительные аплодисменты восторженных слушателей. На пианино «Красный Октябрь» «жидовочка» мастерски аккомпанировала ему, но цыганский репертуар брат всегда исполнял под собственный аккомпанемент своей видавшей виды гитары-«семиструнки». В пожарке телефонисткой работала ещё одна, «польская жидовочка»-пухленькая волоокая Бася, которой повезло сбежать из-под Львова перед самым немецким нашествием, но она никогда не участвовала в «самодеятельности» и редко появлялась «на людях», видимо избегая хищных плотоядных взглядов «бойцов» и их немудрёных шуток с заметной сексуальной окраской.