Школа на Большой Ордынке

 24. ШКОЛА НА БОЛЬШОЙ ОРДЫНКЕ

Быстро пролетело лето. Осенью меня отправили в школу во 2-й класс. Школа находилась в соседнем дворе, куда можно было пройти через «двор Ахматовой».
В нашей школе, в отличие от школ Америки, учились одни только мальчики, в том числе все ребята из нашей квартиры. Учительница сразу же велела мне подстричься, роскошная американская шевелюра не вызвала у неё одобрения.
- «Все должны быть подстрижены одинаково», - сказала она.
- «Почему?» - спросил я.
- «Так надо. Представляешь, что будет, если все станут стричься, как хотят. Это будет полный разнобой и беспорядок».
Я согласно кивнул. Действительно, что случиться, если все будут стричься по-разному? Полное отсутствие порядка. И меня подстригли. Причёска называлась - «под чубчик»: наголо, только над глазами - короткий чубчик. Мне было всё равно, а мама почему-то очень расстроилась. Старшеклассникам разрешалось стричься под «Бокс» и «Полубокс». Учительница оказалась очень доброй и хорошей. Мама сказала, что она почти девочка, и почему-то всегда её жалела. Я до сих пор помню ее имя – Надежда Ивановна.
Нас в классе было 42 сорванца из близлежащих домов, все знакомые по играм и дракам во дворе или по совместной учебе в 1 классе. Особняком держались ребята из детдома.
Они были острижены наголо. Одеты в одинаковые клетчатые рубашки и короткие штаны, которые пристегивались пуговицами к рубашке. Всегда чистые и умытые, они неплохо учились и не буянили на переменах. Видать, в детдоме была дисциплина.
На снимке я сижу на передней парте слева. Надежда Ивановна стоит у стены.
На завтрак в школе во время большой перемены выдавали по огромному мягкому душистому бублику, осыпанному маком, и по две ириски. Всё это - к чаю.
Бублик мне казался невероятно вкусным, ириски - тоже. Я до сих пор помню вкус бублика, а ведь я приехал не из голодной губернии.
На переменах в коридоре кипела настоящая буря. Таких "битв" в американской и русской школах в Америке я не видел. То ли учеников там было меньше, то ли классы там были, смешанные и девчонки мешали «веселью», то ли там не было таких больших и удобных для «отдыха» коридоров. Засидевшись на уроке, ребята на перемене активно разминали кости (теперь бы это назвали психологической и физической разрядкой). Играли в салочки, то есть несколько человек сломя голову убегали от водившего. Таких групп возникало много, и можно было представить, что творилось в коридоре. Играли в кавалеристов: взобравшись на спины товарищей, изображавших лошадей, всадники старались огреть портфелем по спине седока противника. Соревновались - класс - на класс в перетягивании каната, собственно, никакого каната не было: вдоль стены, один за другим становились ребята из одного класса. Они упирались в толпу выстроившихся ребят из другого класса. Две противостоящие стороны давили друг на друга да тех пор, пока одна из команд не рассыпалась или не кончалась перемена. У входа на этаж обычно дежурили старшеклассники. Они также иногда прохаживались по коридору, пытаясь урезонить малышей.
На уроке все сидели тихо и работали, включая задние парты. Два второгодника – не в счет. Высунув языки от усердия, ребята писали палочки, пачкая пальцы фиолетовыми чернилами. Палочки с нажимом, как было показано в прописях, хорошо получались, если в деревянную ручку вставить перо "номер 78". Учительница боролась против перьев типа «лягушка» с пупырышком на конце, так как пупырышек делал нажим невозможным. Но все хотели писать именно «лягушкой», потому что это перо меньше брызгало и не ставило клякс.
Арифметику изучали по задачнику Березанской. Бассейны с трубами, по которым всегда течет вода, поезда, идущие из пункта А в пункт Б, меня просто замучили. Но деваться было некуда.
Я думал, что учительницам по ночам должны всю жизнь сниться тетради: классные, домашние, для контрольных работ, по русскому и арифметике.
Хорошо, если в классе 5-10 человек, а если - 40? Вся их жизнь дома, включая личную, это проверка тетрадей. Надежда Ивановна проверяла тетради каждый день. Однажды произошел такой случай: Надежда Ивановна заболела и её заменила другая учительница. Целую неделю домашние задания никто не проверял. Зато, когда выздоровела Надежда Ивановна, она сразу проверила все задания в наших тетрадях сразу. Именно в этот день отец вздумал проверять мои тетрадки. Он удобно устроился за столом, положил перед собой тетрадь по русскому языку и открыл её на первой странице. На моём тексте красным карандашом были пометки: неправильно выбрано расстояние от края страницы, не пропущена строчка между заголовком и текстом, ошибка в слове… Отец хмыкнул и перелистал страницу. Опять те же замечания. Он отвел взгляд от тетрадки и внимательно посмотрел на меня. Помолчал. Мне как-то стало не по себе. Перевернул ещё страницу. Там опять красным карандашом отмечены те же ошибки. Отец был очень вспыльчив, он буквально взревел. Я раскрыл, был, рот, чтобы объяснить, что проверка была один раз, и я просто не мог исправить ошибки от задания к заданию! Отец схватил меня за шиворот, и я получил хорошую взбучку. Что уж он там подумал, то ли я совсем дурак или я нахал, которому наплевать на замечания учителя, этого я не знаю. Только после взбучки я обиделся и не стал ему ничего объяснять. Наказывать меня было несправедливо! Впрочем, как оказалось в дальнейшем, в жизни несправедливости происходят очень часто.
Однажды Надежда Ивановна на уроке в классе сообщила, что у нас запланировано посещение Третьяковской галереи, там собраны картины знаменитых художников. Мы не представляли, что это такое, но очень обрадовались, потому что мероприятие намечалось на учебное время.
Третьяковка расположена недалеко от нашей школы, и мы пошли туда всем классом пешком. Долго стояли в очереди в раздевалке, сдавали пальто и шапки.
По залам галереи я ходил как зачарованный. Происходило какое-то необъяснимое колдовство: если подойти к картине очень близко, вплотную, то можно увидеть грубо нанесённые беспорядочные мазки красками разных цветов, края мазков неровные, видны следы кисти в виде глубоких борозд. Но если медленно отходить от полотна, происходило сказочное превращение. Мазки сливались в единое, воздушное пространство, наполненное солнечным светом, воздухом. Если опять подойти поближе, то изумрудные луга, тенистые перелески и кучевые облака опять исчезали, дробились, превращаясь в высохшие комья краски.
Я подумал, сколько же километров должен был пройти художник, если после каждого мазка нужно было далеко отходить, чтобы посмотреть, что получилось? А если картина большая, то отходить нужно было очень далеко.
Впрочем, имелись такие картины, которые были тщательно выписаны и даже с маленького расстояния хорошо смотрелись. Причем, даже очень большие картины.
По-моему, эти картины нарисованы без волшебства, а издалека они смотрелись, как цветные фотографии. В самом большом зале помещалось огромное полотно, во всю стену. На полотне тщательно выписан человек с выразительными глазами, одетый в лохматую звериную шкуру. Он обращался к людям, которые только что вылезли из небольшой речки, очевидно, после купания.
Я отметил про себя некоторое количество картин с голыми тётеньками. Одноклассники пересмеивались, указывая на эти картины пальцами. Девочки, а их там было много, вели себя по-разному: одни прыскали в кулачок, другие с подчеркнуто равнодушным видом (как будто они такие картины каждый день видят), смотрели на полотно, внимательно разглядывали таблички с авторами. В то время, я думаю, Третьяковка (и вообще, все музеи живописи и классического искусства) была единственным местом, где можно увидеть элементы эротики на законном основании. Все эти тётеньки нарисованы очень давно, задолго до революции. Это я определил по их одеждам, точнее, не по одеждам, которые на тётеньках отсутствовали, а по занавескам, утвари, покрывалам и мебели, которая их окружала. Я решил, что в те давние времена так было принято. Поэтому очень удивился, когда в залах советских художников, что на третьем этаже, я увидел картину, на которой голые трактористки, собираясь купаться в озере, стояли на фоне своих тракторов. Недалеко висела другая картина, на которой голая тётенька очень похожая на Надежду Ивановну, сидела на корточках у входа в деревенскую баню и одевала маленького мальчика. Это была картина Пластова.
Значит, и сегодня мода рисовать голых тётенек осталась. Мой сосед по парте Вовка, подтолкнув меня локтем, сказал: пойдём в художники! Это он так пошутил.
Больше всего мне понравились картины с лесами, полями, реками. Наверное, это были пейзажи Левитана, Шишкина, Куинжи, Бакшеева. Экскурсовод пытался нам рассказать про передвижников, показывал картины Перова, Крамского. Запомнились картины Васнецова, Репина, Сурикова, впрочем, фамилии художников я узнал потом.
Я долго стоял у картин «Бурлаки», «Три Богатыря», «Утро стрелецкой казни».
Когда я пришел домой, то сразу схватился за карандаш. Поставил на стол стакан с водой, заварной чайник и начал рисовать с натуры. Похожий рисунок я видел в Третьяковке. Получилась ерунда. Рисунок вышел очень мелким по сравнению с размером листа. Стакан не стоял на столе, а криво парил в воздухе. Всё было очень непохоже, некрасиво и грязно. Я в огорчении разорвал рисунок.
Мама сказала, что всему нужно учиться, это только кажется, что всё очень просто, но после первых неудач бросать начатое дело не следует. Она разгладила обрывки моего рисунка, собрала его на столе и сказала, что он ей очень понравился, только нужно ещё совсем немного поработать. Я ей не поверил. Она так сказала, чтобы я не расстраивался, потому что она очень добрая.
Много лет спустя в кружке Дома Пионеров профессионалы меня научили, как размечать лист, где должен располагаться цветовой центр рисунка, как наносить штриховку теней и полутеней, что такое - рефлексы, и как с их помощью связывать стоящие рядом вещи. Как передать фактуру предмета: чтобы металл на картине звенел, стекло сверкало, керамика была тёплой, а полотенце - мягким.
Я, правда, не стал художником, но в своей жизни встречал много людей, профессия которых была определена в Доме Пионеров. В радиокружках, в кружках хореографии, драмкружках. А были ещё кружки, где строили модели самолётов, кружки вышивания. Огромные массы любопытных до всего детских глаз и рук получали там свои первые профессиональные навыки, выявляли интересы к профессии.
Именно они построили нашу могучую науку и ныне разваливающуюся промышленность. А кто построит новую? Сегодняшние дети ходят по улице, на дискотеки; что их интересует: наркотики, легкие деньги в совместных предприятиях и торговле?
Похоже, строить они ничего не хотят, дай Бог мне ошибаться! Наверно, есть и другая молодежь, просто её пока не видно невооруженным взглядом!
Отношения с одноклассниками у меня сложились хорошие. Я не был отличником, которых не очень любили, но и не был двоечником, к которым относились с пренебрежением. Я учился где-то на три с плюсом - четыре. В общем, звёзд с неба не хватал. С арифметикой у меня "большой дружбы" не состоялось. Общий ход решения задачи я мог наметить быстро, но при вычислениях часто ошибался и правильный ответ всегда получал с трудом. Для устных предметов я тоже «не годился», так как сильно заикался. Всегда был очень безграмотным. Да и сейчас пишу, как говорится, корову через "ять", и с этим ничего не поделаешь. Грамотности не научишься - это врожденное качество, хотя можно выучить все правила наизусть. Я знаю людей, которые прочли за жизнь полторы книжки, но пишут абсолютно грамотно. А я - совсем наоборот.
В то время у меня был прекрасный почерк, однако, я не писал, а рисовал буквы. Я их рисовал очень медленно, и, когда потребовалось резко повысить скорость письма (пошли диктанты, изложения), почерк у меня сразу «сломался»: я стал писать не только безграмотно и медленно, но и крайне неразборчиво. Так что любая учёба мне представлялась сущим адом, особенно экзамены, как письменные, из-за безграмотности и плохого почерка, так и устные, из-за заикания. Мучения усугублялись тем, что я очень хотел всё знать, хотел учиться. И учился почти всю свою жизнь, фактически, жестоко издеваясь над самим собой.
В школе мы все дали друг другу прозвища, мне тоже придумали: «американец». Оно было совсем необидное, тем более, что как-то отражало действительность. Все мои друзья по двору и классу, встречая меня вне школы или двора, орали противную частушку:
 Один американец
 Засунул в … палец
 И думает, что он
 Заводит граммофон.
Был ещё более обидный вариант. Как я уже говорил, в школе и дворе меня этой частушкой не «доставали», но стоило мне появиться где-нибудь в другом месте…
Создалось впечатление, что меня знает вся Москва. Дразнили даже мальчишки, которых я и не знал, зато они меня знали. Наверно, это были ребята из параллельных классов или старше на один-два класса. Избавиться от этой напасти казалось невозможным, спокойно я себя чувствовал только в школе и во дворе.
Меня спасло только то, что в следующем году мы снова уехали в Америку.
Иногда я собирал во дворе нескольких ребят и рассказывал им про мои путешествия. Для начала я их убивал перечнем городов, в которых я побывал. Я таинственной скороговоркой произносил: Чунцин, Калькутта, Карачи, Басра, Каир, Хартум, Лагос, Вашингтон, Нью-Йорк… У ребят раскрывались рты: ну и врёт! - восторженно говорили одни. Другие замечали, что такие города есть на карте, сами видели. «Так и он тоже видел», - отвечали мои критики. Тогда я приводил подробности, которые просто так невозможно выдумать, и это должно было служить подтверждением достоверности моего рассказа. Кто верил, а кто и нет.
Однажды произошел «прокол». Как-то раз, рассказывая про полёт над океаном, я повествовал о том, как лётчики пригласили меня в кабину самолёта и дали немножко по управлять самолётом. Тут я выдержал паузу, желая увидеть произведенный эффект, а потом честно сказать, что в это время самолет шёл на автопилоте, пояснив, что такое автопилот, как мне объяснили тогда лётчики. Так что мое управление ничего не значило. Однако, воспользовавшись паузой, слушатели подняли меня на смех; с их точки зрения, я был вралем, по чище барона Мюнхгаузена. Пришлось долго «отмываться», рассказывая каждому в отдельности, в чём тут дело.
Учились мы в первую смену, после школы - сразу футбол во дворе, потом мама загоняла меня домой обедать. После еды я до ночи (под присмотром мамы, чтобы не сбежал на двор) писал каракули в своих тетрадках. Так пролетела зима.