Москва, 1945 год

 23. МОСКВА, 1945 ГОД

Я лежал на нижней полке в купе мягкого вагона и под стук колёс вспоминал наш московский двор. Какой он теперь? Вспоминал Большую Ордынку и мост через Москва-реку. Мечтал, как я войду в нашу квартиру, на кухне меня радостно встретят соседи. Дед Шкинёв сядет на знакомую лавку, и все начнут меня расспрашивать о путешествии, а я буду рассказывать, не спеша, как взрослый… Потом я вспомнил Сталинград. Там воевал мой знакомый - Василий Иванович Чуйков. Когда я спросил у сталинградцев, где в городе действовала 62 армия, мне отвечали - везде. Интересно, где он сейчас? Наверно, командует где- то в Германии.
В голову лезли разные мысли. Я вспомнил своего самого любимого товарища по Нью-Йорку Валю Квасникова. Он приходил к нам в гости со своим отцом, который работал в редакции «Амторга» и формально подчинялся моему отцу. Отец Вали играл с нами в солдатики, ползая по полу на коленях, и по этому он мне очень нравился. Каждый раз, пытаясь разгладить складки на помятых штанах и отряхивая пыль с пиджака, он говорил, что ползает с нами в последний раз.
Но в следующий раз всё повторялось снова.
Впоследствии в девяностых годах я узнал, что генерал Квасников был резидентом советской разведки в США. Под его руководством проводились сложнейшие разведывательные операции, которые закончились получением секретов Лос-Аламоской лаборатории и других важных документов ядерного проекта США. Квасников имел отдельный кабинет на Лубянке. За его работой следили Берия и сам Сталин.
В Москве мы с Квасниковыми не встречались, и Валю я больше никогда не видел.
А вот с другой «американской» семьей, Анатолием Антоновичем Яцковым и его женой тётей Тасей, мы поддерживали знакомство до восьмидесятых годов, пока была жива мама. Анатолий Антонович был высокий черноволосый, представительный мужчина, очень неразговорчивый.
Как оказалось, через 30 лет, Яцков тоже был разведчиком, непосредственно руководившим операцией по добыче атомных секретов США. Об этом я подробно узнал из его воспоминаний, которые вышли в одном из толстых журналов. Сначала все члены «американской колонии», приехав в Москву, поддерживали связи - часто собирались, обсуждали вопросы: "кто как устроился", обменивались новостями. Когда дети вырастали из американских вещичек, одежда передавалась знакомым, для детей которым она была ещё впору. Помню семьи Ничковых, Муравьёвых, Николаевых, Щегулы, Семёновых, Правдиных. Постепенно связи ослабли, и вскоре мы почти ни с кем из «американцев» не встречались.
Мама очень дружила с женой Яцкова тетей Тасей. В Москве эта дружба продолжилась, чему способствовало то, что Яцковы жили совсем недалеко от нас: у метро «Аэропорт», рядом с магазином с названием «Синтетика», работал такой в 70- 80 годах. А мы жили на Новопесчаной улице.
У Яцковых были дети-двойняшки: Павлик и Вика.
Они родились в Нью-Йорке. В Америке я с ними не дружил (они были ещё очень маленькие), зато в Москве мы часто виделись.
Другим моим американским знакомым был Илюша Семенов. В Америке он со своей мамой часто приходил к нам в гости. Семеновы жили недалеко от нашего дома. Я уже писал о нём. Это тот самый мальчик, которому понравился на моём дне рождения покупной бисквитный торт с толстым слоем разноцветного крема.
Мама Илюши была блондинкой небольшого росточка и очень весёлого нрава. Её все звали Фирой. Странное имя. Я к нему скоро привык, Фира, так Фира!
Года два назад, в 1999 году, я находился у себя дома, что-то мастерил, сидя за столом. Наступил вечер. Радиоприемник настроен на волну «Маяка». Диктор объявил, что очередная передача посвящается советскому разведчику Семёну Семёнову. Я подумал, что ещё несколько лет назад, когда Ельцын громил силовые структуры СССР, такая передача была невозможна. А теперь вспомнили, что в стране когда-то были разведчики. Я невнимательно, в пол-уха, слушал. Диктор рассказывал биографию какого-то Семёнова: получил высшее техническое образование, романтик, пошел в разведку, женат. Жена - Глафира. Работал в Германии, потом в Америке, в Нью-Йорке, во время войны. Какой-то крупный разведчик, не помню его фамилию, она и теперь на слуху (Кажется, Феклистов), рассказывал, как он посылал Семёнова на связь. Американцы, зная техническую квалификацию Семёнова и его эрудицию, ходили за ним по пятам. Ему часто удавалось уходить от слежки. Но изюминка заключалась в том, что вслед за ним шёл другой незаметный человек, который выполнял задание, поскольку американцы были отвлечены слежкой за Семёновым… Потом диктор объявил, что репортер «Маяка» побывал в провинциальном городке и взял интервью у жены Семенова. Из эфира раздался скрипучий голос старой женщины. Она что-то долго говорила про Нью-Йорк. У меня в подкорке начали проступать контуры улиц, домов, магазинов. Она вспоминала о чём-то очень знакомом, потом стала говорить о своём муже Сене… Сеня! Так мама называла маленького лысого человечка, с круглым, всегда улыбающимся лицом - мужа Фиры.
- «Так это же говорит тетя Фира! - внутренне воскликнул я, - а её настоящее имя - Глафира!»
Фотография тёти Фиры помещена в главе Рай Бич.
Оказывается, сам Семёнов вовсе не мелкий служащий «Амторга», а советский разведчик. Сколько сейчас лет Глафире. Она на 5 – 7 лет моложе мамы, ей, наверно, лет 85-87. Мама давно умерла, да и мне уже 63 года. Как быстро пролетела жизнь!..
…Пока я валялся на полке и размышлял о Чуйкове, Сталинграде, американских знакомых, поезд подъезжал к Москве, которую мы с мамой покинули 4 года назад. Мне шел уже 8 год. За прошедшее время я много повидал и очень вырос.
И вот я снова на Большой Ордынке.
Большой двор отгорожен от улицы железной решеткой. Во дворе - серые оштукатуренные многоэтажные дома. Но это ещё не наш двор, нужно пройти под аркой-туннелем во внутренний дворик. Вот теперь я дома. Двор до войны казался мне огромным, а теперь выглядел очень маленьким. Наверное, я вырос. Я вслед за мамой с трепетом вошел в подъезд нашего дома. Здесь всё было, как прежде: тот же кошачий запах, темно. Делаю несколько шагов по ступенькам вниз, наша квартира - в полуподвале. Мама открывает дверь, и я вижу наш длинный-предлинный коридор. Всё знакомо. На кухне кто-то стирает белье. Знакомая лавка.
Захожу в нашу комнату. Вот мой диван, буфет из тяжёлого светлого дерева с толстыми стеклами. Всё осталось таким же, как было, хотя, как говорили соседи, в нашу комнату кого-то вселили. Это случилось сразу после панического бегства многих жителей из Москвы.
Встреча с соседями произошла совсем не так, как я представлял себе в поезде. Тётки меня сразу схватили, стали обнимать, тискать, целовать, гладить по голове.
Громко причитали, мол, как я вырос, какой я красивый и ухоженный. Про наше путешествие никто в этот раз не спрашивал. Правда, удивились, что я заикаюсь. Мама рассказала про бомбежки в Китае. Соседи понимающе кивали головой. «У нас ведь тоже бомбили, - говорили они, - мы дежурили на крышах и тушили «зажигалки».
Затем вместе с мамой стали вспоминать мужчин, ушедших на фронт, кто, где и как служил. Вспоминали тех, кто не вернулся. Поплакали. Я никого из тех, кто не вернулся, не помнил, но всё равно было жалко.
На кухне толпились подросшие ровесники, они меня не помнили, и я их тоже. Они как-то отчужденно, насупившись, наблюдали за нами. Отношения с ними мне ещё предстояло налаживать.
За нашим домом огромной горой возвышалась помойка. Очевидно, мусор не вывозили в течение всей войны. Чего там только не было! Впрочем, меня она не поразила, на кучи строительного мусора и помойки я насмотрелся в Новороссийске и Сталинграде. По нашей помойке бегали большущие, серые крысы с розовыми облезлыми хвостами. Наглые, они никого не боялись.
Москва после Нью-Йорка показалась мне маленькой, тёмной и тихой: народу не много, машин очень мало. Люди сосредоточенные, но не печальные. Кое-где я заметил разрушения, их было очень мало, по словам соседей, очень хорошо работали наши зенитчики и авиация. Я даже почувствовал себя почти участником тех событий, которые я видел на кадрах кинохроник. По крайней мере, я находился среди людей, которые жили в Москве всю войну и видели небо, перечеркнутое прожекторами и опутанное аэростатами. Их бомбили. Правда, и меня тоже бомбили, но то было в Китае!
Наш двор был полон чудес! Свободного времени совсем не было. Мы играли в футбол. Трое на трое или четыре против четырех. Гоняли мяч в маленькие ворота, обозначенные камнями или портфелями, без вратарей. Был установившийся ритуал честного формирования команды. Посреди двора важно становились два самых сильных игрока, это "матки". Желающие играть разбивались на пары, приблизительно равные по силам. Пары уходили в сторону и, уединившись, шёпотом договаривались, о кличках, для каждого игрока. Например, один - «курица», другой - «утка». Пара, обнявшись, подходила к «маткам». «Матки» по очереди выбирали себе игроков, называя случайным образом курицу или утку. Мячом служила обычно туго перевязанная шапка одного из участников. Зимой, когда все ходили в валенках, мячом служила консервная банка. Играли самозабвенно, часами.
Другим важным делом была игра в "чеканку". Пучок тряпок прошивался ниткой, иногда с пуговицей. Целыми днями ребята стояли в кружок на улице или в подъезде, соревнуясь между собой, кто нанесёт большее количество ударов ногой по «чеканке», не уронив её на землю. Тут выявлялись свои непревзойденные и всеми уважаемые мастера!
Ещё одним любимым увлечением была игра в ножички. Рисовали большой круг на земле, делили его на сектора по числу играющих участников. Смысл игры заключался в том, что, стоя ногами на «своей» земле, нужно метнуть нож так, чтобы он воткнулся в землю другого игрока и не упал. Тогда можно прирезать к своей территории кусок земли, расположенный между границей круга и линией, проведенной вдоль лезвия ножа. Тот, у кого в процессе игры уже не хватало земли, чтобы стоя на ней хотя бы одной ногой метнуть нож, выбывал из игры. В этой игре особенно ценилась земля с камнями, она даже разыгрывалась. При метании ножа играющие обязательно учитывали расположение камней.
Весь наш двор поголовно играл в фантики. Фантики - это специальным образом сложенные в квадратики и умятые обертки от конфет. Играли на подоконниках и столах. Положив фантик на ладонь, нужно было так ударить пальцами по краю стола или подоконника, чтобы твой фантик, описав дугу, накрыл фантик оппонента, а ещё лучше, если окажутся накрытыми два или три фантика. Тогда эти фантики - твои. Особой удачей считалось, когда фантик попадал под фантик противника, тогда тебе причитался весь кон, т. е., все фантики, лежащие на подоконнике. Фантиками мы обменивались, за них можно было выменять конфету, резинку для рогатки. В общем, фантики котировались, как настоящая валюта.
По улицам большие ребята гоняли на самодельных самокатах, сделанных из досок и двух подшипников, или катали большой железный обруч с помощью проволочного крюка. У нас в то время не было спортивного инвентаря, спортивных секций, но мы не скучали, был двор.
Конечно, играли в войну, дрались двор на двор. Личные проблемы решали один на один. Это называлось - «стыкнуться». Послевоенное время считалось бандитским, отцы и старшие братья этих мальчишек видели много крови, все воевали. Жизнь тогда мало стоила. В Москве ходили слухи о банде «Чёрная кошка».
Однако в драках не было кровавого беспредела. Соблюдались строгие правила, за выполнением которых следил весь двор и даже взрослые. Вот эти правила:
- Двое против одного не дерутся.
- Лежачего не бьют.
- Драка продолжается до первой крови (кровянки).
- Малышей, много меньше себя по возрасту,трогать нельзя,
 только после решения всего коллектива, и в наказание за очень тяжкие преступления: предательство, воровство, нарушение "дворового" кодекса.
Я сравниваю поведение сегодняшних молодых выродков, сбивающихся в волчьи стаи. Для них нет закона: они бьют всех подряд, старых, молодых, лежащих, стоящих. И всегда - банда против одного. Трудно это осмыслить. Наверно, тогда в 1945 году у людей была гордость победителей, а сегодняшние отморозки - это продукт развала некогда могучей системы.
Чтобы попасть с Большой Ордынки в наш двор, нужно было пройти, как я уже говорил, другой большой двор с серыми 5-6 этажными домами. Этот двор отдёлен от улицы высокой железной решеткой, вход - через решетчатые ворота. Как я узнал впоследствии, в этом дворе в одном из домов жил литератор Ардов. Он дружил с Анной Ахматовой, которая, когда приезжала из Ленинграда в Москву, всегда останавливалась в его квартире. Наверно, она приезжала и в 1945-1948 годах, как раз в те годы, когда я гонял консервную банку в смежном дворе.
Может быть, я её тогда видел среди множества старушек, проходивших по двору с тощими авоськами. Говорят, что теперь рядом с подъездом, где была квартира Ардова, висит памятная табличка, посвященная пребыванию здесь Ахматовой… Всё собираюсь пойти посмотреть.
24 июня 1945 года состоялся знаменитый парад Победы. Отец был приглашен на гостевую трибуну, расположенную по обе стороны от Мавзолея. Пригласительный билет за подписью комиссара Государственной безопасности тов. Кузнецова, героя обороны Ленинграда и расстрелянного несколько позже по ленинградскому делу, отец сохранил на память. Билет и сейчас хранится у меня.
Отец рассказывал, как фашистские знамена швыряли к подножью Мавзолея. Он очень близко видел самого Сталина, всё правительство, Жукова, Рокоссовского.
Я тоже кое-что видел. Дело в том, что часть проходивших по Красной площади войск покидала площадь, следуя улице Большая Ордынка. Мы с мамой вышли на улицу. По мостовой шли солдаты, офицеры и даже генералы в парадной форме, но не в строю, а вперемежку. Лица счастливые, разгорячённые. Золотые погоны, золото орденов и медалей, золотые эфесы сабель. (Офицеры тогда носили на парад сабли). Красные знамена боевых частей, бархатные и кумачовые, с золотыми кистями… Многие были уже навеселе... Победа!.. Погода была прекрасная, ярко светило солнце.
Вечером мы смотрели с моста салют Победы, а потом в нашей квартире был большой праздник за общим столом, с пирогами, жареной картошкой, салом и тушёнкой. Во всех окнах горел свет, праздновали везде. Из открытых на кухне окон доносились звуки патефона - во дворе танцевали. Взрослые пили, поминали погибших, снова переживали войну, спорили о будущем. Отец по просьбе соседей рассказывал про то, как он видел на параде Сталина.