3 - 8 июня
На другой день я взял taxi и около двенадцати часов поехал искать Андреева на rue Marbeau, куда он должен был переехать с понедельника, т.е. с сегодняшнего дня. Оказывается, что он там уже две недели, т.е. не с этого понедельника, а с Бог знает какого, оттого-то я и не мог найти ни в одном Terminus'e. Кроме Николая Васильевича здесь оказалась и его супруга, наша преподавательница, премилейшая дама. Оба очень обрадовались мне, встретили меня с распростёртыми объятиями, хвалили, что я приехал в Париж и советовали перетащить маму в их пансион, где недорого, хорошо и, благо рядом Bois de Boulogne, отличный воздух. Так как маме одной в Париже скучно, а Андреевы очень милые люди, то я охотно на это согласился. Через неделю они со всей дягилевской антрепризой переселяются в Лондон и зовут меня поехать с ними дня на три в качестве туриста. Это была великолепная идея, и я поспешно за неё ухватился. В четыре часа мы с мамой переехали на rue Marbeau и заняли в этом пансионе две уютные комнаты рядом с Андреевыми. Ко мне Андреевы питают исключительную любовь, с мамой они быстро сошлись, я их тоже очень люблю - и мы очаровательно прожили всю неделю.
В тот же вечер Николай Васильевич предоставил нам два кресла в Astruc на «Хованщину». Русские спектакли дягилевской антрепризы шли с исключительным успехом: Шаляпин гремел, русским хором восхищались, русский балет заткнул за пояс французское изящество, а оперные сюжеты из времён Иоанна Грозного поражали своею бытовой стороной.
Мы с большим интересом пошли в театр. Кроме того, меня интересовала внешняя сторона парижского шика: иначе, как во фраке, в партер не пускают; в антракте мужчины надевают цилиндр - так как у меня не было, то мне дал свой Николай Васильевич, а завтра я должен был купить себе кляк. (Это меня очень занимало, потому что этот шикарный головной убор у нас в России носят редко, мне же и совсем в голову не приходило, что надо будет его одеть). Интересно было посмотреть в театре парижскую публику, шикарные дамские туалеты, наконец, самый театр, только что отстроенный. Театр оказался очень элегантным: сомон с золотом и серым мрамором; дамы были шикарны, кавалеры все во фраках и цилиндрах. Шаляпин производил сильное впечатление; вообще я его считаю гениальным артистом и законодателем в толковании роли. Все артисты были хороши, Андреев мил в своей небольшой роли - словом, спектакль был en beau и даже на маму, всегда настроенную скептически, произвёл впечатление. Не хорош только конец у оперы, но это на совести Римского и Мусоргского.
В антракте я был за кулисами, в уборной у Андреева, встретил Бриан, кончившую недавно Консерваторию с золотой медалью под своею настоящей, неблагозвучной фамилией Шмаргонер; она мне сказала, что Штейман уехал в Лондон подготовлять переезд туда всей антрепризы. Затем я вернулся в зал, прорезав толпу нашего кордебалета, который должен был плясать персидок в следующем акте. Все они были очень умеренно загримированы, как на подбор стройные и миниатюрные - такие хорошенькие и голенькие, что французские фраки и цилиндры, проникнувшие за кулисы, так и липли к ним.
На другой день в том же театре я слушал «Петрушку» Стравинского. Я очень интересовался этим, ещё не проникнувшим в Россию балетом и пришёл его слушать с величайшим любопытством. Сценическая его часть меня привела в восторг, инструментовка тоже, остроумие тоже - моё внимание ни на минуту не ослабевало, так всё это было занятно; но музыка... Я о ней много думал и решил, что она всё-таки ненастоящая, хотя и есть явно талантливые места. Но Боже, какая уйма рамплиссажу, не нужной музыки для музыки, а нужной для сцены. Моё более подробное мнение и приговор над Стравинским я высказал в письме к Мясковскому, написанном через неделю после слушания «Петрушки». Так как «Петрушка» очень короток, то вслед за ним дали «Дафниса» Равеля. Я всегда мало интересовался модерной французской музыкой, и теперь слушание «Дафниса» не привлекло меня на её сторону. Несомненно, музыка эта имеет свой приятный аромат, но столько в ней воды, так расплывчат рисунок, что её, право, не стоит слушать. Кроме того, «Дафнис» скучен, а Равель не умеет иллюстрировать сцену. Ещё пока дело касается поэтических девушек и лесных ландшафтов, музыка нежна и отвечает сцене; но когда доходит до драматических моментов или вакхических танцев, тогда сказывается полное бессилие автора.
В третий вечер я видел инсценировку «Шехеразады» Римского-Корсакова: довольно удачно и очень пышно, пряно, как и сама музыка. Происходящее на сцене вполне соответствует музыке, за исключением самого конца. «Карнавал» Шумана, инструментованный целой компанией русских светил (Римский-Корсаков, Глазунов, Черепнин, Аренский), инсценирован достаточно скучно и малоизобретательно, я ожидал большего, так как его музыка даёт широкое поле для воображения. В инструментовке слушать его любопытно, хотя - чем фортепианнее номер, тем хуже он удаётся в оркестре.
Из достопримечательностей Парижа мы осматривали Лувр и Салон. В Лувре нам попался опытный гид, бывший профессор, по-видимому, спившийся; он был очень полезен, зная Лувр как свои пять пальцев и толково поясняя все достойные памятники искусства; сыпал годами, собственными именами и историческими справками. Я с большим уважением глядел на почтенные разбитые статуи и почерневшие картины; вначале было очень интересно, потом скучно, затем мучительно.
Салон меня очаровал, я не видал ничего красивее этого громаднейшего, мягко освещенного зала, сплошь уставленного прекрасным мрамором, утопающим в зелени. Особенно этот зал пленителен с балкона картинной галереи.
Затем мы были на Эйфелевой башне. Она меня интересовала с самого раннего детства, лет с семи. Это вполне естественно для ребёнка; но этот интерес сохранился и до сих пор. Ещё уезжая из Петербурга, я обещал всем моим знакомым прислать о башне открытку; теперь, взобравшись на неё, я послал не более не менее как двадцать девять - всем, кому стоило. Первый этаж я уговорил маму лезть по лестнице, а не в подъёмной машине. Это было очень приятно и слегка головокружительно, потому что узенькая лесенка вьётся в совсем пустом пространстве и земля кажется где-то далеко внизу. Мама, измучившись подъёмом, осталась в первом этаже пить чай, а я пешком полез дальше. Очень пожалев, что винтовая лестница закрыта, и сравнительно мало устав, я взобрался во второй этаж. Дальше лестницы не действовали и надо было ехать в подъёмной машине. В этой машине огромные окна на все стороны, ползёт она мягко и медленно, а каркас башни так воздушен, что кажется, будто поднимаешься на воздушном шаре. Приехав в третий этаж, я очутился в закрытом балконе, где было тесно и душно из-за двух десятков туристов, толпившихся там. Оказалось, что над ним есть ещё открытый балкон. Я выбрался на него и остался там один, потому что другие туристы не догадались сделать этого. Здесь вид был бесконечный; даль заволакивалась туманом. Высота огромная, но не головокружительная. Я вспомнил Макса. Вот где надо кончать жизнь самоубийством. Страшно шикарно и даже приятно. Я спросил сторожа, бывали ли случаи, чтобы отсюда бросались вниз. Он ответил - нет. Может ему так приказано говорить. Посидев на верхушке и посмотрев на Париж, я спустился вниз за мамой, и мы вернулись домой.
Лувр, Салон и башня были тем главным, что мы осмотрели. Bois de Boulogne интересен не столько сам по себе, сколько публикой. Вообще же Париж, как город, удивительно красив, жив, весел и привлекателен. Конечно, я побывал и в магазинах, выбирал духи у Guerlain и остановился всё же на моей милой Cadine, заказал шикарный чёрный костюм с белыми с чёрной клеткой брюками, купил кляк, купил элегантное и дешёвое бельё. Очень любил заходить в кафе, попробовал, что такое сода-виски (ничего, недурно), но в кабаках и вечерних увеселительных заведениях, которыми славится Париж, не был ни разу: во-первых, я совершенно неопытен и непросвещён по этой части; во-вторых, я жил всё время в семейной обстановке (Андреевы, мама), где речь об этом не заводилась. Из способов передвижения я часто употреблял маленькие и ловкие такси, но также удачно пользовался подземной дорогой, устройство которой мне чрезвычайно понравилось.
Из России вести до меня доходили: Наташа Гончарова прислала длинное и ласковое письмо, Катюша Шмидтгоф прислала шесть очень толковых страниц, Колечка Мясковский был мил по-обыкновению, Нина Мещерская писала, прося не забывать Гурзуф, и, наконец, Умненькая разрешилась маленькой писулькой, ничего, довольно милой, на четыре балла. Карнеевы не присылали ничего, хотя я им каждый день валял по весёлой постальке. но... это из-за Борюси, чтобы обо мне там говорили.
Вообще же Париж оставил самое отличное впечатление. Настроение духа было хорошее, вокруг всё было ново и интересно, Андреевы милы, город красивый и живой, пансион уютен, моя комната комфортабельна, а двуспальная кровать, в которую я в первый раз попал, первое время винтила воображение. Я с собой привёз довольно много рукописей, рассчитывая, что с помощью Черепнина их можно будет сделать известными парижским музыкантам, но Черепнин уехал в Россию, и мои рукописи остались в чемодане. Calvocoressi был страшно занят и я имел с ним только одно свидание. Я играл ему и его другу пианисту Шмитсу оба Концерта. Первый они уже знали и оценили (хотя указали, что тема взята у Балакирева), а второй мало сообразили. Первый обещали постараться исполнить в будущий сезон у Шевиллара. Кажется, это очень шикарно; дай Бог, хотя я не очень верю их обещаниям.
Свободное копирование
