2 июня
В Кёльн, как и в Берлин, приехали чуть свет, в семь часов. Поезд на Париж шёл через полчаса, и мы с мамой решили успеть посмотреть знаменитый Кёльнский собор, находившийся у самого вокзала. Огромное готическое здание действительно подавляюще красиво. Мы попытались войти внутрь, там мама что-то громко воскликнула, между тем в соборе шла воскресная служба, - подошёл кто-то в красном, с посохом в руке, и предложил осматривать от двенадцати до двух, а теперь уйти. Я очень рассердился на маму, и мы, спеша и спотыкаясь, пошли на поезд.
На этот раз - днём - вагон был не спальный, было много теснее. На некоторых остановках подбегали к окнам продавцы с лотками, на которых в очень чистеньких пакетиках лежали вкусные бутерброды с ветчиной.
На бельгийской границе нас не беспокоили с таможней, и мы поехали по промышленной Бельгии, сплошь покрытой заводами, фабриками, железными дорогами и шоссе. Гор, зелени и красивых мест масса; угля и дыму тоже достаточно. Поезд постоянно нырял в тоннели и довольно часто останавливался. На станциях и в поезде французский язык начинал преобладать над немецким. В Льеже я забежал в буфет, но он оказался неприлично плох. Мы простояли довольно долго, прицепились к Nord-Express'у (было приятно и забавно видеть важных русских дам и развинченных старичков, восседающих в широких купе Nord-Express'а) и поехали дальше.
В купе соседнего вагона я встретил Mme Бенуа, молодую жену старого художника, некогда ученицу класса Есиповой и предмет внимания Боровского и Зейлигера. Мы очень обрадовались друг другу, сидели и болтали. В час мы переехали французскую границу и помчались прямо на Париж. Подобной скорости я не видал никогда; вероятно, поезд делал больше ста километров в час. Нас качало и встряхивало во все стороны, пейзажи мелькали с кинематографическою скоростью, а поезд, казалось, всё ускорял и ускорял свой ход, приводя меня в дикий восторг.
Мы пошли в вагон-ресторан завтракать и заняли столик с двумя иностранными дамами. И тут случилось забавное вавилонское смешение языков: одна из дам, живая и бойкая, говорила по-немецки и по-французски; другая, моя соседка, интересная барышня, - по-немецки и по-английски; я говорил по-французски и с трудом по-немецки; мама понимала по-немецки, но говорила по-французски; кроме того, мы с мамой объяснялись по-русски. Выходило ужасно смешно, потому что мы вели общий разговор, постоянно путались, обращаясь друг к другу не на том языке, поправлялись, переводили и обращались к гарсону, то по-немецки, то по- русски, между тем как он иначе как по-французски не понимал. От тряски тарелки стремились под стол, а воду нельзя было ни налить, ни выпить.
После завтрака мы вернулись в вагон, где было жарко и душно. Франция с её зелёными ландшафтами очень симпатична. Я смотрел в окно; мысли вертелись вокруг Макса, который с необычайной ясностью мне снился в эту ночь. Затем я перебрался в ресторан, пил минеральную воду с «Куэнтро», писал письмо Умненькой и наслаждался скачкой поезда. В пятом часу мы стали подъезжать к Парижу. По левую руку замаячила Эйфелева башня, всегда очень меня интересовавшая. Затем мы перерезали укрепления, защищавшие город от немцев, что дало мне повод представить, как эти последние бомбардировали Париж, и причалили к дебаркадеру Gare du Nord. Носильщика добыли с величайшим трудом, долго ждали таможенного осмотра багажа, который свёлся к вопросу, нет ли у нас табака, и наконец, погрузившись в автомобиль, поехали по улицам Парижа.
- Вот он, Париж! - сказала мама, выезжая из ворот Gare du Nord, и, критически осмотревшись по сторонам, прибавила:
- Ничего особенного.
Она была права. Улицы этой нецентральной части города были узкие; магазины, благодаря воскресенью, закрыты и тротуары пустынны. Красоту парижских домов, сложенных из однородного серого камня, мы сразу не смогли оценить и, не попав ни на одну большую улицу, подъехали к подъезду рекомендованного нам отеля на rue Helder. Нам дали две комнаты au troisième au-dessus de l'entresol, т.е. в нашем пятом, потому что у них первый этаж не считается, а бельэтаж называется entresol. Комнаты были бы ничего - в конце концов, не всё ли равно, в каких комнатах ночевать, но было томительно душно и шумно с улицы.
Мама, устав с дороги, выпила чаю и улеглась, а я, умывшись и переодевшись, пошёл смотреть город. Меня тянуло на улицу. Кроме того, хотелось найти моих знакомых: в Париже был Черепнин, Н.В. Андреев, Штейман. Адреса последнего я не знал, а Черепнин сказал, что о нём (о Черепнине) я могу справиться в Théâtre Astrac, Champs Ely sées. Андреев просил адресоваться: Avenue Théâtre, Opéra Russe. Так как в огромном чужом городе чувствуешь себя одиноким, то я решил как можно скорее разыскать моих петербуржцев. Особенно мне хотелось увидеть Черепнина.
Выйдя за угол улицы Helder. я сразу очутился на шумном центральном Бульваре des Italiens. Особенно бросились в глаза кафе с массой столиков, расставленных прямо на тротуаре. Сейчас же подвернулся француз и продал мне план города, дюжину открыток с видами Парижа и предложил из-под полы пачку открыток неприличного содержания. Несколько смутившись, я сказал, что этих последних мне не надо и, отойдя в сторону, развернул план. План был так называемый «монументальный», очень пригодный для меня: на нём были прямо нарисованы все знаменитые постройки города; мелкими переулками план не пестрел, были начерчены только главные улицы. Я скоро нашёл Boulevard des Italiens и определил мое местонахождение. Затем несмело стал искать Champs Elysées, боясь, что раз это «поля», то они далеко, где-нибудь за городом. К моей радости, «поля» оказались самой центральной частью города, совсем недалеко от Boulevard des Italiens и я, развёртывая на поворотах карту, пешком пришёл туда. Шумные бульвары мне очень понравились; хвалёная живость и весёлость французов себя оправдала.
По Champs Elysées мне пришлось ходить довольно долго, пока я не нашёл Théâtre Astruc, оказавшимся одновременно и Nouveau Théâtre'ом, про который говорил Андреев. Но ни адреса Черепнина, ни адреса Андреева швейцар сообщить мне не мог, и я узнал только адрес директора антрепризы, известного Дягилева. Хотя я с ним не был знаком, но отправился к нему в отель узнавать мои адреса. Отель был страшно шикарный, и я, упав в кресло, послал гарсона с моей карточкой и с надписью на ней: «Покорнейше просит не отказать сообщить адрес H.H.Черепнина и Н.В.Андреева».
Дягилева не оказалось дома, а его секретарь любезно сбежал вниз и сообщил, что Черепнин, кажется, уехал на днях в Россию, а Андреев дал такой адрес: до понедельника Hôtel Terminus, после - 7, rue Marbeau. Я поблагодарил секретаря и, опечаленный, что Черепнин уехал, решил разыскивать Hôtel Terminus. Увидя невдалеке Tour Eiffel, я дошёл до её подножья, с долей восхищения полюбовался на неё, взял taxi и поехал в Terminus, rue St.Lazare. Но Андреева там не было, зато мне сказали, что есть другой Terminus, около Gare du Nord. Тогда я вернулся домой, было восемь часов, надо было пообедать и узнать, как поживает мама. Мама, уставшая с дороги, уже улеглася спать, отказавшись от обеда, а я взял taxi и поехал искать Terminus у Gare du Nord. В этом Terminus'е Андреева также не оказалось, как и в St.Lazare'овском, но я узнал, что есть третий Terminus - у Gare de l'Est. До него было недалеко и я пошёл пешком. Андреева и тут не оказалось, но оказался ещё Terminus у Gare de Lyon и вообще по Terminus'y против каждого вокзала. У меня опустились руки и я поехал домой.
Поел в шумном и весёлом Café de la Paix, докончил письмо Умненькой, начатое утром в поезде, и пошёл спать, предварительно долго проискав почтовый ящик. Когда мне его наконец показали, то я всё-таки не мог понять, где же ящик: узенькая щёлка в стене и под ней мелко написаны часы выемки писем. Более заметны ящики, устроенные в тумбах, вроде фонарных столбов, но и те так неприметны, что можно подумать, будто французы считают почтовые ящики чем-то постыдным, что надо как можно лучше замаскировать!
Свободное копирование
