Сергей Прокофьев. Дневник - 290

10 мая

Приведение в порядок партитур Концертов, за которые мне влетело вчера, заняло моё утро. Звонил Лидии Ивановне, предлагая вечером идти гулять.

На репетицию я пришёл усталый после вчерашнего дня. Вскоре разболелась голова. Концерт Чайковского прошёл хорошо и дирижировать его приятно. Далее пошли неприятности: Коргуев, профессор скрипача, оставшийся недовольным моим вчерашним дирижированием, поднял вопрос, чтобы этот Концерт передали в руки Черепнина. Позняковская с тем же разлетелась к Глазунову. Черепнина задело, почему не к нему, и он принял мою сторону. Шло глухое брожение, я знал об этом, у меня болела голова, я был злой и расстроенный. Черепнин устроил так, чтобы я сегодня опять продирижировал Сен-Сансом и Брамсом: если и сегодня не пойдёт, тогда их отнимут. Глазунов и Коргуев уселись в первый ряд, а Черепнин подсел к Глазунову, доказывая при всяком удобном случае, что я дирижирую совсем хорошо. Не скажу, чтобы я себя чувствовал приятно, дирижируя оба Концерта, но дело завершилось моею победой: оба они прошли недурно, и радостно поздравил с оставлением дирижёрской палочки за мной.

С репетиции я поехал на панихиду по Максу, которая состоялась в шесть часов в часовне на Загородном у Пяти углов. Выстояв службу с чувством искренней любви к Максу, я вышел на улицу с немногими присутствовавшими родственниками и пошёл рядом с Катюшей, очень милой девочкой, на которую я перенёс мою любовь к Максу. Она подарила мне на память кольцо с сапфиром, которое всегда носил Макс, и сообщила, что завтра они покидают Петербург, переселяясь в Москву. Я просил её писать мне и вообще не забывать меня, куда бы они не уехали. Мне казалось, что в общении с Катюшей у меня сохранялось подобие какого-то общения с Максом, а то с их исчезновением у меня не оставалось ни одного лица, близкого ему - и как-то всё больно уж резко обрывалось. Да и семья Шмидтгоф меня интересовала - как отсвет моего друга.

Итак, с обещанием писать друг другу, я расстался с Катюшей и её мамой. Кольцо я надел на палец, потом хотел снять, оно не слезало, я содрал кожу на пальце, потом подумал - быть может, оно десять дней пробыло на трупе Макса и я заражусь трупным ядом... Но это, конечно, глупость, а если Макс застрелился, имея это кольцо на пальце, то оно приобретает двойную цену. Пока я его спрятал, чтобы не насиловать нервы, но потом буду носить как память.

Дома у меня болела голова и я спал.

Швейцар передал мне записку от «сокола» Бориславского, просившего меня зайти в «Сокол-3» по поводу моего марша. В прошлом мае на слова одного из «соколов» были сочинены марши Шолларом и даже маститым Кюи. Когда мне их показали, я сказал, что оба дрянь. На это мне резонно возразили, что ругаться-то я умею, а вот лучше написал бы сам. Я ответил: и напишу! Сочинил им марш, очень глупый и вороватый, но страшно бойкий и с приятной, понятной мелодией. Марш понравился, я его подарил Бориславскому и забыл о нём. Теперь Бориславский, сообщая о том, что образовался «Сокол-3», просил меня прийти туда переговорить о марше с тем, чтобы сделать его официальным маршем «Сокола-3». Я охотно согласился; теперь марш надо провести через комитет, а пока меня записали в члены этого «Сокола». (Прежде я очень исправно делал гимнастику в «Соколе- 1», но эту зиму не был ни разу и совсем отстал).

Звонили Карнеевы, были милы, звали меня к себе в Териоки, куда уезжают завтра. Очень просили мою фотографию.

Мне кажется, что справедливость требует сыграть мой 1-й Концерт на Беляевских концертах. По этому поводу вчера я подошёл к Глазунову и спросил его, могу ли я ему показать мой Концерт. Он весьма охотно согласился, спросил: первый или второй (значит, уже знает о существовании второго) и просил в день акта напомнить ему об этом, дабы назначить время для свидания.