9 мая
Утро ушло на просматривание партитур брамсовского скрипичного и сен-сансовского фортепианного концертов, а в час я их репетировал с солистами и оркестром. Оба концерта прошли весьма посредственно: Позняковская и Липянский имели дело с оркестром в первый раз, сбивались и играли мало-ритмично; я аккомпанировал тоже так себе; оркестр не знал музыки. После репетиции Черепнин забрал меня в какой-то класс и там строго прошёл со мною оба концерта. Сегодня разговор с Черепниным завертелся о его уходе в Москву. Много шансов, что он действительно уйдёт и тогда дирижёрскому классу - дитяти, созданному Черепниным - грозит опасность захирения. Несомненно, что мне дадут докончить класс, но после едва ли дирижёры будут процветать. Кто может быть преемником Черепнина? Сохрани Бог, если человек, который сам захочет дирижировать, тогда ученики дирижёрского класса останутся без практики. Черепнин считает лучшим своим заместителем Блуменфельда: хорошего музыканта, честнейшего человека, некогда отличного дирижёра, но сошедшего со сцены после паралича. Хотя он теперь оправился, но не вполне, волочит ногу, и едва ли сможет много дирижировать. Вести класс будет отлично, а дирижировать будут ученики.
Что касается Московской филармонии, то в круг деятельности Черепнина входит дирижирование двумя концертами с программой из новых авторов. Как только будет возможно, Черепнин предлагает сыграть мой Концерт, а если мне когда придётся зарабатывать хлеб, то он всегда будет рад меня видеть у себя преподавателем рояля.
По окончании репетиции я чувствовал себя ужасно утомлённым, хотелось на воздух, на острова. Звонил из Консерватории 17А, но она ныла, что у неё свидание с какой-то дамой, потом надо ехать с сестрой в Царское. Словом, проканителив у телефона более получаса, я убедился, что с Умненькой ничего не сварганишь, и пошёл домой.
Дома не сиделось, было скучно, резко-одиноко и хотелось к людям и воздуху. Вдруг зазвонили Карнеевы и позвали с ними в Павловск: ехали Лида, Зоя и Зора. Я очень обрадовался и в компании трёх весёлых и интересных барышень отправился в Павловск. Мне очень хотелось, чтобы с тем же поездом ехала в своё Царское упрямая 17А; но этого не случилось. В Павловске мы много гуляли и мало слушали музыку. Все три барышни страшно внимательны ко мне, кокетничали наперебой и много дурили, заметно контрастируя в поведении с невероятно чинной Умненькой. Вечер прошёл незаметно, а я даже чувствовал некоторую гордость, окружённый тремя интересными девицами. Асланов, к которому я зашёл на минутку, сказав мне, что тут меня ищет Шеншин, приехавший из Москвы показать ему свои сочинения.
- Очень жалею вас, - сказал я.
- Ну зачем же вы, Сергей Сергеевич, так говорите, - урезонивающе реплифвал Асланов. - Я готов скучать с десятью Шеншиными, но если среди них я найду хоть одного Прокофьева, то я уже буду счастлив.
Я поблагодарил за любезность и, хвастаясь моим трём подругам вышеизложенным разговором, отправился с ними есть бутерброды, а затем грузиться в поезд. Поезд ломился от публики. Мы уютно расположились на площадке, но и тут нас скоро стали штурмовать, а когда я безапелляционно защитил позицию, то какой-то непопавший в поезд господин с досады ткнул меня в руку своей тростью. Девицы пришли в ужас, публика возмутилась, а мне было смешно на беспомощный гнев оставшегося. Проводив барышень домой, я позвонил к Софье Ивановне.
Сегодня утром она ездила в Выборг. Я бы непременно поехал с нею отдать последний долг моему другу, но, связанный репетициями акта, не мог этого сделать. Быть может, это к лучшему, потому что липший раз испытывать мои нервы может и не следовало.
Макса нашли дети. Он лежал около леса, на каменистой почве; дальше было болото. Рядом с ним валялся очень хороший «браунинг». Дети позвали пастухов: пастухи - полицию. Его перевезли в Выборг, в покойницкую. Он лежал со спокойным лицом, широко раскрытыми глазами и с кровью у обоих висков. Волосы растрёпаны, но это, вероятно, случилось во время перевозки. В покойницкой с него был снят костюм, и он лежал в одном белье. Оно было безукоризненно чисто и это свидетельствовало о том, что он застрелился в тот же день. Софья Ивановна справила с полицией все формальности. Макса похоронили на выборгском кладбище сурово, без отпевания. Кажется, Софья Ивановна уехала, не дождавшись похорон. Я просил от меня купить на двадцать пять рублей цветов. Софья Ивановна свидетельствует, что сделала это.
«Раскрытые глаза и оба виска, залитые кровью...». Макс был верен себе: он глазом не моргнул и рука была тверда: через правый висок навылет в левый. Верный выстрел. Молодец.
Вернувшись домой, я надписал на Втором Концерте: «Памяти Максимилиана Анатольевича Шмидтгоф».
Завтра я надену чёрный галстук и буду носить его в знак траура.
Свободное копирование
