3 сентября. Кисловодск. На даче у Рузских.
О том, как я разошёлся с Захаровым и сошёлся со Шмидтгофом.
Несомненно, что у меня с Захаровым были не просто обыкновенные товарищеские отношения, но нечто больше этого. Я оценил его ум, остроумие независимость и джентльменственность; эти его качества меня покоряли. Он был на три года старше меня, но по жизненной опытности и солидности он был старше меня много более, чем на три года. Влияние он имел на меня большое. Года три назад, ещё до Териок, я старался как можно больше сойтись с ним, как можно больше завоевать его, как можно больше внедриться в него. И это продолжалось всё время, до самого разрыва. Когда я первый раз приехал в Териоки, я был очарован всей суммой впечатлений. Дотоле я проводил время в скучных оковах своей семьи, летом в однообразной Сонцовке, зимой в Петербурге. Тут я попал к любимому товарищу на великолепную дачу - полная свобода, всевозможные развлечения, славные барышни и сам Захаров ко всему - всё это вместе блеснуло мне совсем новым светом. Когда я уехал, мы обменялись с ним несколькими тёплыми и увлекательными письмами, а возвратясь в сентябре в Питер, когда я в день же приезда пришёл к нему, я имел ужасно нежную встречу, и это было вершиной нашей дружбы. Хотя потом внешне мы сходились и ближе, но этого огня уже не было.
Но были у Захарова такие свойства, которые при встрече с моим характером должны были повести к конфликту. Чем ближе я подходил к нему, чем больше я старался его завоевать, тем несовместимей оказывались наши характеры, тем на большее число отрицательных точек я натыкался. Это продолжалось год и кончилось разрывом.
Независимость Захарова вытекала из чувства превосходства над многими и этих «многих» было так много, начиная со всей его семьи, что чувство своего превосходства вошло у него в плоть и кровь, и повлекло за собой ряд совершенно особенных свойств характера: независимость с нежеланием считаться с кем-либо, кроме собственных решений; отсюда деспотизм, который есть выродок твёрдого характера Захарова, и упрямство, которое есть выродок деспотизма; - и, наконец, совершенно бессознательное пренебрежение к чужому «я».
Когда мало близок к Захарову, то эти качества, скрываясь под его нарядным оперением, незаметны и даже красивы, сливаясь в общее впечатление человека независимого и ни в ком не нуждающегося. Но когда мне удалось подойти к нему совсем близко, проникнув за «оперение», которое осталось, так сказать, за спиной и перестало меня интересовать, то я наткнулся на эти свойства, как на ряд острых шипов, за которые проникнуть было нельзя.
В моём собственном характере - потребность в свободе и независимости; есть в нём также и деспотизм. Но насколько всё это вылилось у Захарова в нечто твёрдое, незыблемое и непреклонное, настолько у меня всё не определилось, не выяснилось и не установилось. Зато во времена вспышек оно у меня достигает несравненно большей интенсивности, чем у него. Я могу подчиняться человеку, если я верю в него, если я сознательно люблю его и, оценив его значительные плюсы, ставлю его на пьедестал, признавая его превосходство. Я во многом подчинился Захарову. Но когда он начинал «ломить» своё ради слепого деспотизма, когда он делал по-своему и не давал мне объяснения по привычке не давать таковых и не считался с тем, насколько мне это неприятно, то я вскипал такой обидой, которая была много жгучей моей любви к нему. И то обстоятельство, что я был в то время небеспредельно свободен, не имел других друзей, не мог повернуться спиной и уехать, не мог нравственно хлестнуть его - ещё больше раздувало мою природную обидчивость, которая, кстати сказать, необыкновенно остра.
Первый взрыв мой был после того, как я уехал от него из Териок во второе лето пребывания моего там. Я прогостил всего десять дней в конце мая и отправился в Сухум с мамой. С парохода я послал ему письмо, написанное со всем умом и остроумием, на которые я был способен, и в котором я его высмеял с диким сарказмом. Но свою сгущённую атмосферу я разрядил этим письмом, я отомстил за себя, свои обиды - и больше не сердился на него. Когда мне пришёл ответ, я даже волновался, боясь, что он рассорится со мной за ужасное письмо. Но ответ был сдержанный, а моё второе письмо уже совсем милое. Когда в июле по случаю исполнения моих вещей я с юга попал на север, то я опять гостил у Захарова две недели. И опять в результате какая-то накипь от безумных столкновений двух характеров, опять зазубринки на косе, которая налетела на камень. На этот раз я прорвался не письмом, а отсутствием писем, и как уехал, так точно в воду канул; Карнеевы писали, что Захаров удивлён и обижен моим молчанием. Но этим я опять удовлетворил себя, атмосфера была разряжена и, приехав в начале сентября в Петербург, я целую неделю провёл в Териоках. Захаровская семья меня очень любила, с Борисом с внешней стороны отношения были очаровательные, но где- то в глубине - у меня в глубине - была едва заметная трещина. Дружеские отношения продолжались и первую половину осени, но трещина росла. В ноябре произошёл разрыв.
Повод к разрыву, последняя капля чаши, был ничтожен, как капля; собственно, не стоит о нём и упоминать. Позапрошлое лето я очень ухаживал за Рудавской, следующую зиму мы с ней были неразлучны, затем надоели друг другу и встречались редко, но всё же иногда нравились, вспоминали старое и даже целовались. Захаров всегда высказывался определённо против Рудавской, а тут она сказала, что он иной раз не прочь за ней поухаживать. Некоторые факты как будто подтверждали её слова. Я вскипел и решил, что надо же наконец бросить с этим человеком, и бросил.
Я решил заменить дружеские отношения обыкновенными отношениями двух учеников Консерватории, которые раз в неделю принуждены встречаться в классе. Я стал избегать встреч с ним, а при встречах разговаривал неохотно и коротко. Он позвонил по телефону - я отвечал односложно. Сначала Захаров не мог понять, что со мною сделалось, но затем понял и сам отдалился. Желаемые мною отношения были достигнуты, мы были в стороне друг от друга, почти не встречались, а если встречались, то очень вежливо раскланивались.
Я не знал, совсем ли мы разошлись или только на время. Но я не почувствовал пустоты от потери своего «лучшего» друга, и желания сойтись снова - не было. Теперь прошёл уж год — желания же нет, и мы чужие. В течение этого года я могу отметить между нами четыре своеобразных события.
1) Месяца через два-три после ссоры была свадьба его брата Васи; я не получил приглашения на эту свадьбу - очевидно, в прямой связи с ссорой; я был очень удивлён и обижен, потому что с Васей отношения были отличные и демонстрация выходила уж слишком резкой.
2) В феврале были именины Анны Николаевны, собирались деньги и подносился традиционный подарок от класса, но в классе все оказались такими фефёлами, что кроме Захарова и меня некому было приняться за сбор пожертвований и выбор вещи. Нам пришлось часто встречаться, а когда целой компанией мы отправились покупать аквариум, то нам доставило большое удовольствие разыграть настоящих неразлучных друзей: смеялись, горячо обсуждали подарок, оба были в ударе., острили без конца и предупредительно смеялись остротам друг друга, будь она удачна или неудачна. Все считали нас вновь inséparabl`ями, но... именины прошли и. получив удовольствие от комедии, мы вновь разошлись.
3) На Пасху я был довольно серьёзно болен плевритом. Захаров узнал об этом и прислал сочувственное письмо. На это письмо я ответил насмешкой.
4) В мае Захаров, переехав на дачу в Териоки, сказал Карнеевым:
- Мне очень жаль, что в этом году Серёжи нет у меня на даче. Можете ему это передать.
Вообще Карнеевы были пунктом, в котором нам постоянно приходилось слышать друг о друге: я имел с ними частые встречи и был очень хорош с ними; он тоже. Но позиции, занятые нами, были различны. Я, не отрицая того, что было в Захарове хорошего, всегда смеялся над его слабыми чертами и всегда пользовался случаем, чтобы написать на него карикатуру. Он же никогда не говорил обо мне ничего дурного. Моя позиция была активней, зато его - декоративно благородной.
Такова история конца наших отношений. К сожалению, историю начала отношений с Максом Шмидтгофом придётся отложить: сейчас некогда. Замечу только, что оба моих друга, прошлый и настоящий, терпеть не могут друг друга. Захаров ещё два года назад говорил про Макса:
- Ах, это тот, с такой плоскодонной физиономией...
Макс же определённо не может слышать имени Захарова.
Свободное копирование
