Возвращаясь к моей переводческой деятельности, не могу умолчать о совершенном мною должностном проступке.
Однажды перед началом представления нам объявили о присутствии в цирке королевской четы - короля Бодуэна и королевы Фабиолы. В антракте ведущих артистов пригласили с ними встретиться. Протоколом особенно никто не занимался. Артисты выстроились полукругом, и Их Величества со свитой стали обходить строй. Я почему-то замешкалась и вдруг увидала, что Бодуэн стоит напротив кого-то из артистов и что-то ему говорит, а переводить некому. Я бросилась на амбразуру, но оказалась за спиной короля. Ближе подойти мне мешали стоящие рядом. И тогда случилось то, что случилось: я взяла короля за талию и чуть передвинула в сторону, протиснувшись рядом. Поскольку мне надо было успеть перевести, я осознала ужас содеянного не сразу. Но самое удивительное, что никаких ответных действий не последовало, никто и ухом не повел, как будто так и надо - брать за талию и передвигать короля всех бельгийцев. Боюсь, что где-нибудь на Востоке подобная распущенность могла бы стоить мне жизни.
Цирковых артистов я полюбила. Не только за мастерство, но и за невероятную стойкость духа, трудолюбие и жизнеспособность. Они с легкостью обживали любое пространство и вписывались в любые условия. И между ними существовало профессиональное братство (так мне показалось, во всяком случае), которое в театре есть только у кукольников. Я вообще с детства очень люблю цирк, где ничего нельзя сфальсифицировать, где надо уметь по-настоящему...
Буквально через год я снова оказалась в Бенелюксе с большими гастролями. На сей раз - ансамбля "Березка" во главе с Надеждой Сергеевной Надеждиной. От кого-то еще в Москве я совершенно случайно узнала, что она - дочь любимой мною детской писательницы Александры Бруштейн, и, когда меня представляли Надеждиной, я искренне выразила ей свое восхищение ее мамой. Реакция была совершенно неожиданной. "Откуда вы знаете?" - подозрительно спросила она, и я тотчас поняла, что это факт, по возможности скрываемый. Что ее псевдоним, ее облик величественной русской красавицы - с косой в виде кокошника, ее положение руководителя ансамбля русского народного танца и невероятная высота социального положения - всё это не очень гармонирует с еврейской фамилией, пусть и знаменитой. И поэтому я ей сразу же не понравилась. Была она большой, грузной и выглядела старше своих семидесяти лет. Чувствовала себя плохо (она и умрет вскоре после гастролей), передвигалась с трудом и поэтому из номера в гостинице почти не выходила. Одним из пунктов ее контракта с принимающей стороной был открытый счет в ресторане, и к ней в номер очень активно несли яства местной кухни. Среди танцовщиц у нее было несколько фавориток, допущенных к обслуживанию ее особы по образцу старинных компаньонок. Они причесывали барыню, делали ей маникюр, льстили, как умели. От нее зависело главное: поедешь в заграничные гастроли или нет: выбрать было из кого. А заграничные гастроли были единственным путем к благосостоянию. Зарплата в ансамбле была мизерная, а во время гастролей на сэкономленные суточные закупались вещи, пользующиеся в свободной от товаров Москве огромным спросом. Чтобы прилично одеться, артистический мир (прежде всего) и его окружение готовы были отдать любые деньги. Выезд за границу был главной целью работы в ансамбле. Ей подчинялось всё. Характерен случай на одном из концертов. Одна из исполнительниц опоздала на выход. В смертельном ужасе от содеянного она металась из кулисы в кулису, пытаясь незаметно занять свое место, и повторяла лишь одну фразу: Ну, пиздец, отъездилась...
Распорядок жизни Березки был выверен до мелочей в своей меркантильности.
Сразу по приезде в страну спецгруппа отправлялась в советское посольство. Сотрудников, во-первых, приглашали на концерты, а во-вторых, устраивали для них капустник на их территории, что предполагало ответный ужин и допуск в посольский магазин.
По утрам вставали очень рано и отправлялись за товаром. Это называлось "косить по росе". Все рынки и дешевые торговые точки были изучены заранее, и разведчики, как у муравьев, доносили информацию до масс. Однако устав запрещал подходить к коллеге непосредственно во время закупок. И это называлось "Не подходи, пока не откошусь". Зато вечером после спектакля покупки охотно демонстрировались окружающим, а окружающие комментировали и брали на заметку. Отъезд Березки из Брюсселя стал незабываемым аттракционом для всех, кто в это время находился на вокзале. Автокар вез длинный поезд багажных тележек, забитых доверху. Этого количества чемоданов и сумок хватило бы на целый состав, а следовало разместить в одном или двух вагонах. Неудивительно, что таможня ни в одно купе просто физически войти не смогла. Досмотр вещей выбил бы из графика все международные поезда на этом участке...
Вслед за коммерческими заботами наступало время репетиций. Новых номеров не было, но старые репетировались бесконечно, и мне показалось, что не столько в целях сохранения их формы, сколько с целью террора, муштры, поддержания железной дисциплины, привычного страха и тотальной зависимости. У Моисеева все же было иначе: там муштровали ради достижения совершенства, ради Искусства, а не ради подчинения.
А в цирке и вовсе артисты совершенствовались сами каждую свободную минуту, и никто никого ничего не заставлял делать.
Я и прежде относилась к Березке без особого восторга. Мне казалась несколько искусственной заявленная ею народность. Тогда термина ГЛАМУР еще не существовало, но программа ансамбля была именно гламурной, а, следовательно, народному искусству чуждой. Но, так или иначе, успех Ансамблю сопутствовал. Конечно, тут и реклама сыграла свою роль, о которой мы тогда и понятия не имели.
С бельгийской стороны рекламой занимался специально нанятый человек, молодой и красивый. Звали его Эрик Терлинден. Никому из руководства неохота и некогда было ездить по радио и телестудиям и рассказывать про Березку, поэтому всем этим занималась я. То есть, он, но с моим участием. И мы довольно много времени проводили вместе. Подружились. Он происходил из старинного знатного рода виконтов и баронов с немецкими корнями, но уже с ХVI века осевших в испанских Нидерландах. У Эрика было родовое имение в небольшом городке Терлинден под Брюсселем, но там жили родители, а он снимал квартиру в городе. В благодарность за сотрудничество он повел меня в ресторан, где в долгой задушевной беседе неожиданно спросил: А как в СССР относятся к гомосексуализму? Мне больших трудов стоило сохранить невозмутимость. Слово я знала и "Смерть в Венеции" уже видела, но оно практически тогда не употреблялось и считалось стыдным. Я ответила, что у нас гомосексуализм не поощряется, и, наверное, приверженные ему люди его не афишируют. Очень печально Эрик сообщил, что и в Бельгии не очень приветствуют гомосексуалистов, а он, увы, к ним принадлежит. Он как будто стеснялся этой своей принадлежности. Позднее, когда он познакомил меня со своим партнером Александром, я поняла: стесняйся - не стесняйся, а от такого никуда не уйти.
Они составляли прямо-таки классическую пару противоположностей. Эрик - белокурый, голубоглазый, с тонкими чертами лица, легкий и стройный, застенчивый и деликатный. Александр - темноволосый и темноглазый атлет, быстрый, напористый, лидер и захватчик. Они жили вместе и в день моего рождения пригласили к себе на ужин. В их доме оказалось три поразившие меня вещи. Первая лежала на комоде. Белая мраморная голова юноши чуть меньше натуральной величины. Линии безупречные и нежные. Было видно сразу, что руку приложил мастер. Это Канова - сказал Эрик. Во время войны немцы разбомбили наш парк, и все его статуи погибли. Осталось только это...
Эрик Терлинден...
... и его друг Эрве Александр
Вторая вещь - это роскошно изданный альбом, посвященный Карлу У и содержащий множество работ художников его времени, в том числе и портреты короля. Начав листать альбом, я очень быстро пришла в смятение: много известных имен великих художников, но ни одна картина мне не знакома. Не удивительно: все были из частных собраний знатнейших семейств и никогда прежде не репродуцировались.
А третье потрясение вызвал приготовленный Александром ужин - немыслимое, как мне тогда представлялось, сочетание несовместимого. Утки с ананасом, например...
Поздно вечером вернувшись в гостиницу и моля бога, чтобы никто мне не встретился в коридоре, я увидела в своем номере записку с поздравлениями от Березки с днем рождения и подарок. Живым укором выглядело проставленное в записке время: уже после двенадцати ночи. Дело могло принять дурной оборот, но, к счастью, поздравивший меня Местком шума не поднял, а представители КГБ почему-то появились только в Голландии. Кстати, о них. Как всегда, были они вдвоем, но запомнился только один, хотя и его внешность в глаза не бросалась, и вел он себя так, как будто его нет. Поначалу артисты поглядывали на него с опаской (из двух главным был он), но потом расслабились, потому что служебного рвения он не проявлял, с девочками даже чуть-чуть заигрывал, и вообще где-то постоянно пропадал. Звали его Владимир Владимирович. Как Маяковского. Потому я и запомнила.
Однажды в Роттердаме у нас случилось ЧП: внезапный приступ падучей у актера. Разумеется, принимающую сторону о его эпилепсии не предупредили, а дирекция Березки платить за врача сама не хотела. Решили вызвать Скорую и попросили отвезти нас с больным в монастырский, то есть, бесплатный госпиталь. В последнюю минуту в карету вскочил и Владимир Владимирович. Сел к шоферу и, впервые открыв рот, заговорил с ним на отличном немецком. Надо сказать, что в Голландии по-французски мало кто говорит, а вот по-немецки - многие. Так что его немецкий в данной ситуации был полезнее моего французского. Хотя по приезде в госпиталь специально для меня по громкой связи вызвали доктора, владеющего французским. Больному в течение часа сделали все исследования, меня в это время поили кофе, потом нам на руки совершенно бесплатно выдали целый пакет документов и рекомендаций, и мы отбыли. Очаровательного рыжего доктора я пригласила на концерт, а он в ответ сказал мне, что в Роттердаме мне теперь не страшны никакие болезни. Владимир Владимирович по приезде в госпиталь растворился в воздухе и материализовался только на следующий день. Судя по всему, это был Путин: как раз в это время он закончил обучение на шестимесячных курсах переподготовки в Высшей школе КГБ в Москве. Возможно, было у него какое-то дело в Роттердаме. Возможно, его просто поощрили этой поездкой. Но Березка его не интересовала совершенно...
Устный перевод как вид деятельности меня привлекал скорее утилитарно - возможностью поездок или интересного общения, всегда сохраняя свою служебную, вспомогательную, да и обслуживающую роль. Другое дело - синхрон, требующий от переводчика мгновенной и точной реакции, которая сама по себе может служить ему источником удовлетворения. Но это особая, высшая квалификация, которой я не обладала, да и не ставила себе целью приобрести.
У меня, в конце концов, определился свой путь в переводе, непосредственно связанный с театром: драматургия. Хотя я переводила и книжки.
Мне нравится переводить пьесы. Чувствуешь себя и соавтором, и режиссером, и актером. Найденное тобой адекватное, эквивалентное слово определяет главное на сцене - интонацию. Речевые характеристики персонажей вскрывают их суть - социальную принадлежность, степень интеллектуальности, чувство юмора. Интонация нейтральная, эмоционально не окрашенная для сцены губительна. А распознать авторскую интонацию и воспроизвести ее в соответствии со своим знанием, восприятием и пониманием - уже трактовка. Как при исполнении музыкальных произведений. Малейшая неточность может повлечь за собой фундаментальную ошибку в интонации. В качестве примера приведу, например, письма Симоны де Бовуар к ее возлюбленному, американскому писателю Нельсону Олгрену. Журнал "Иностранная литература" опубликовал в свое время несколько писем (всего их более трехсот), которые показались мне чрезвычайно интересными, но неприятными по интонации - какой-то залихватской, запанибратской, что никак не соответствовало моим представлениям о парижской интеллектуалке. Поскольку Симона писала Олгрену по-английски (французского он не знал), было непонятно, обращалась она к нему на ТЫ или на ВЫ. Переводчица выбрала ТЫ, тем самым сокрушив сложную систему барьеров и ограждений, существовавшую между этими людьми, которую Симона преодолевала более сложными способами. К тому же она, видимо, не знала, что писательница по жизни была на ВЫ со всеми...
...Первая пьеса попала ко мне случайно.
Кто-то принес ее в ВТО, в Кабинет драматических театров, и мне дали ее почитать. Это был уже упоминавшийся выше "Дрейфус", задолго до того, как я увидела спектакль по этой пьесе во Франции. Текст настолько поразил меня глубиной и актуальностью в сочетании с теплотой и самобытностью интонации, юмором, блестящим диалогом, что я решила его перевести, наивно полагая, что он может пригодиться хотя бы Еврейскому театру в Москве. Однако там играли примерно тот же репертуар, что и в любительском театре города Вильно в "Дрейфусе", и ставить пьесу побоялись. Более двадцати лет перевод мой пролежал без употребления: самое слово "еврей" в СССР практически было изъято из официального обращения. В период нашей совместной работы на Таганке "Дрейфуса" хотел поставить Анатолий Васильевич Эфрос, но, упаси боже, не сам (чтобы не обвинили в национализме): был приглашен русский режиссер Юрий Еремин. Однако вскоре Анатолий Васильевич умер.
И только когда Евгений Арье эмигрировал в Израиль и основал там театр Гешер, он поставил "Дрейфуса", которого мне так и не довелось увидеть.
Любопытным переводческим опытом оказалась заказанная мне Театром Пушкина работа над "Бесами" Достоевского. Юрий Еремин, в отличие от большинства других режиссеров, обращавшихся к этому роману, не стал делать собственную инсценировку, а взял пьесу Камю, в которую вошли не только сцены из романа, но и другие связанные с ним тексты Достоевского ("Дневник Ставрогина", в частности). Начав переводить Камю, я довольно быстро поняла, что он практически не употребил ни одного своего собственного слова, воспользовавшись лексикой Достоевского исключительно. Моей задачей стал, таким образом, обратный перевод и поиски использованных слов в первоисточнике, что было нелегко, но чрезвычайно увлекательно. Самое смешное, что некоторые критики упрекали меня потом за плохой перевод. Давно, видимо, не перечитывали Достоевского. А, возможно, не читали и судили о тексте только по спектаклю, что и теперь для критиков - норма, как это ни прискорбно.
Постепенно я втянулась в новое дело и стала переводить пьесы одну за другой (сегодня их больше сорока), исходя преимущественно из принципа: нравится - не нравится, но и перспективно - не перспективно. Увы, перспективным, как правило, оказывалось то, что меньше нравилось, а многие из самых любимых пьес не поставлены до сих пор. В частности, "В стране далекой" Жан-Люка Лагарса.
Не дожив до 40 лет (умер в 1995 году) Жан-Люк Лагарс, едва ли не самый талантливый драматург своего поколения, закончил эту пьесу за две недели до смерти, вложив в нее весь жизненный опыт, всё мужество, всю искренность, всю муку и всю любовь человека, прощающегося с жизнью.
Главный герой -Луи совершает предсмертное путешествие в страну воспоминаний, населенную реальными и в то же время архетипическими персонажами - Мать, Отец, Сестра, Брат, Закадычный друг, Любовник, Юноша, все юноши... Одни живы, другие уже мертвы. Почти перед всеми Луи чувствует свою вину, почти ни с кем не сумел выяснить отношений в течение жизни.
Персонажи страдают главным образом от недостатка любви, от неумения и невозможности эту любовь высказать и в нее поверить, от взаимного непонимания. Их речь, то косноязычная, то вычурная, полная повторов, оговорок, уточнений, передает прерывистый ритм исповеди, прощения и прощания. Она боится фальши, поэтому запинается, ищет нужное слово, возвращается к началу фразы, создавая особую мелодику, и постепенно приближая героев друг к другу.
Да, текста много, но первоклассного, да, герой - гей, но почему-то мне легко идентифицировать его с собой и сопереживать ему: его проблемы - общечеловеческие. Однако постановку серьезной пьесы мало кто может себе сегодня позволить. Театры загнаны в коммерческую зависимость от публики, а публика постепенно привыкает в театре лишь развлекаться и веселиться. Разумеется, не вся. Но умным, думающим, серьезным податься особенно некуда. Я видела их на организованных Московским Художественным театром читках современных французских пьес, когда французские режиссеры с актерами МТХ за две недели делали эскиз спектакля по выбранным пьесам, среди которых был и мой Лагарс. Эта публика, молодая, собранная по Интернету, была адекватной и благодарной на сто процентов. Она внимательно вслушивалась в текст, не пропуская ни одного момента, требующего реакции... Такую же публику можно постоянно видеть на спектакле Российского Молодежного Академического театра "Берег утопии" по трилогии Стоппарда. Режиссер Алексей Бородин рискнул поставить для школьников спектакль про русских демократов Х1Х века, идущий в течение целого дня, больше девяти часов с перерывами на обед. И выиграл. Зал полон, и никто не уходит. Отрадно также, что свой заинтересованный зритель есть и в Театре doc, где играют только современные пьесы, где нет ни декораций, ни костюмов в традиционном понимании этого слова. Не слишком уютный подвал, неудобные скамейки, а всегда полно. Значит, это, то есть, актуальные проблемы нынешней жизни, людям нужно...Вот я и не пойму, почему то, что глубоко волнует меня, не находит отклика у театров.
Мне, например, чрезвычайно актуальной с точки зрения нравственности, почти утерянной в нашем обществе, представляется пьеса Даниеля Бесса "Директора" - некая действующая модель любого коллектива людей. Пять крупных менеджеров, четверо мужчин и женщина, накануне заключения миллиардного контракта (их концерн торгует оружием) пытаются использовать ситуацию для продвижения по служебной лестнице. Все они носят имена по названию станций парижского метро, что указывает на определенный маршрут их гонки к вершинам карьеры. Безошибочно определив для себя самого сильного и талантливого соперника, трое благовоспитанных и благополучных людей уничтожают его, разыгрывая сложнейшую и буквально убийственную (она кончается самоубийством несчастного) интригу. Особую напряженность сюжету придает вмешательство в ситуацию радио и ТВ, а также циничного и насмешливого "кукловода" - самого главного из начальников по имени Монпарнас. И всё это в форме изящного, смешного, чисто французского диалога. Ничего личного. Убивают, потому что таковы принятые ими правила игры. Вот что ужасает.
Автор - актер, и это его первая пьеса (она сразу же была отмечена во Франции). Чувствуется, что ситуация им выстрадана. Что и ему приходилось бывать "чужим" мальчиком среди коллег.
Очень полюбились мне и "Две дамочки в сторону Севера" Пьера Нотта, тоже в прошлом актера. Кому, как не актеру, придет в голову подумать о ролях для пожилых (героиням 60 и 55 лет) актрис!? Да еще таких блестящих и странных ролях, в которых соединяются печаль и юмор, нежность и эксцентрика.
У двух сестер-старушек после долгой болезни, во время которой они постоянно за ней ухаживают, умирает мать. В результате возникают неведомые прежде проблемы. Во-первых, запоздалая свобода, которой при жизни родителей они, видимо, были лишены, оставаясь как бы в домашнем заключении и не имея собственной жизни. Автор придумывает очень любопытный прием, чтобы показать эту несвободу: против каждой реплики в скобках он дает вариант этой реплики, который иногда совсем не совпадает с произнесенным.
Во-вторых, проблема примирения и воссоединения расставшихся при жизни родителей. Одновременно это и их собственное примирение с бросившим их отцом и не слишком-то возлюбившей их матерью.
В результате они берут урну с прахом матери, в которой брякает подаренная отцом брошь, и отправляются на поиски могилы отца, чтобы захоронить туда мать. В сущности, для них путешествие это на угнанном автобусе - первоначальное открытие мира и самопознание. Немножко похоже на "Чука и Гека", но только с разницей в возрасте. В этом-то и странность. Кстати, младшая сестра тоже умеет петь, как и Гек.
Удивительно, что при огромном дефиците возрастных женских ролей в мировой драматургии "Дамочки" у нас в стране оказались невостребованными. Прежде всего, потому, как мне кажется, что для пожилых актрис табуированной оказалась тема материнской (то есть и собственной) смерти. Хотя на самом деле тут гораздо важнее было бы сосредоточиться на том, что сестры прощают родителям по их вине несостоявшиеся свои жизни и берут на себя миссию последнего примирения отца с матерью.
Свободное копирование
