Институт истории искусств - 1

  В жизни своей я мечтала о двух идеальных для меня местах работы - журнале "Театр" и Институте истории искусств, переименованном позднее в Институт искусствознания. Редакционная работа привлекала меня живыми отношениями с театральным процессом и людьми театра, командировками, общением, а Институт - исследовательской работой, постоянным самообразованием и свободным режимом. В том и другом случае важнейшим фактором была среда обитания, профессиональная элита. Сразу скажу: мечте этой никогда не суждено было осуществиться, но во время декретного отпуска (в 1970 году это было 56 дней до родов и 56 - после) я всерьез начала готовиться к поступлению в очную аспирантуру Института. Знания мои по истории театра систематическими никак нельзя было назвать, и работа предстояла большая. Экзамен я сдала на отлично, но в первый год меня не приняли: у меня оказался более сильный соперник - Сергей Никулин, который тоже сдал на отлично, но при этом обладал преимуществами в систематических знаниях (он окончил ГИТИС), поле (мужском) и специализации (он шел на советский театр, а я на зарубежный). Так что я поступила только через год. А на экзамене мне по странному стечению обстоятельств достался вопрос об эпическом театре Брехта, в незнании которого когда-то уличила меня Евгения Ивановна Попова в МГПИ имени Потемкина.

   Институт истории искусств занимал прелестный барский особняк конца ХУШ века в Козицком переулке. По легенде, именно в этом доме Москва прощалась с Мицкевичем. Сектор современного искусства капиталистических стран размещался в замечательно сохранившейся гостиной (а, может, музыкальном салоне, так как там стоял рояль). С колоннами и мраморными стенами. Наряду с большим залом, это было лучшее помещение дома. Здесь в другие дни заседали и другие сектора, а также проходили заседания Ученого Совета.

  Раз в неделю небожители собирались на свой Олимп, где надлежало присутствовать и аспирантам. Богами они казались не только потому, что каждый в своей науке достиг вершины возможного, но и потому что, как и греческим богам, курирующим каждый свою область, но легко и со знанием дела вмешивающимся во всё остальное, им свойственна была универсальность, свободное перемещение из одной сферы жизни и знаний в другую, энциклопедизм... Неудивительно, что они профессионально судили о текстах друг друга и давали дельные советы.

  Так, завсектором Герман Александрович Недошивин (старомодная учтивость в ореоле седой гривы) писал работы и по истории русского и зарубежного искусства, и по теории искусства, сравнивал художников Нидерландского Возрождения с русскими художниками 18 и 19 веков, находил следы античного наследия в живописи Валентина Серова...

  Нина Александровна Дмитриева, мощный ум в обличии маленькой сухонькой женщины в очках, за свою Краткую историю искусств получит Государственную премию. Она написала также книги про Ван Гога, Пикассо, Врубеля, но и про любимого ею Антона Павловича Чехова, а также немало литературных рецензий и множество статей культурно-исторического и философского содержания. Кроме того, прекрасно рисовала, писала стихи и прозу, переводила с иностранных языков. Очень внимательна была к языку и художественной форме. Когда будут обсуждать первый вариант моей диссертации, и посыплются критические замечания и рекомендации, она скажет только одну фразу: "А я люблю, когда хорошо написано".

   Глобально мыслила и Светлана Батракова, тихая, болезненного вида женщина, тоже искусствовед. Тогда она как раз писала (на Секторе обсуждали главу за главой) свою потрясающую и многострадальную (вышла она только в 90-х годах) книгу "Искусство и утопия". Речь шла об архитектуре и живописи ХХ века. Надо же было придумать такую тему!

  Не отставали от искусствоведов в универсальности и театроведы - мой любимый учитель Борис Исаакович Зингерман и Татьяна Израилевна Бачелис.

  Зингерман с захватывающей дух широтой взгляда и неожиданностью открывал читателю французский театр и западную драматургию ХХ века, творчество художников Парижской школы и новый взгляд на Чехова. И стиль его при этом был всегда безупречен. Тоже любил, когда хорошо написано. Известно также его активное присутствие в современном московском театральном процессе не только в качестве рецензента, но и консультанта великих режиссеров.

  Бачелис равно изящно и умно писала про Шекспира и Крэга, Феллини и Барро, Станиславского и Любимова, а также про композитора и музыканта Волконского (существовал в те годы руководимый им замечательный ансамбль "Мадригал"). И персонаж это был удивительный, пленительный и коварный. У меня был период, когда я работала над так и не написанной (из ужаса, что она окажется хуже, чем у Зингермана) книжкой про Сару Бернар. Собрала огромное количество материала и всё пыталась представить мою героиню в жизни, среди людей. Как она говорила, смеялась, сердилась...Так вот, в моих глазах Бачелис могла бы смело ее сыграть. Такое же прелестное лицо (не говоря уже о мистическом совпадении, связанном с потерей ноги и протезом). Такой же острый ум и умение очаровать любого. Сила личности и талант перевоплощения. Точное чувство сцены и публики. Экстравагантность и мастерство интриги. И, конечно, потрясающая любовная история - ее брак с Рудницким, кумиром всех аспиранток Института истории искусств.

  Самыми загадочными и непостижимыми богами на этом Олимпе были, пожалуй, для меня двое - Оксана Леонтьева и Александр Михайлов. Во-первых, они были моложе других богов: Михайлов был моим ровесником, а Оксана всего лет на 5 старше. Во-вторых, оба были причастны самому таинственному из искусств - Музыке. Оксана закончила теоретико-композиторский факультет Консерватории и писала широко про музыку - от фольклорной до классической и современной - и про литературу. Первая и, кажется, единственная бесстрашно написала исследования об идеологически чуждых Карле Орфе и Пауле Хиндемите, о которых я и понятия не имела. А в годы моей аспирантуры занималась еще более смелой темой - сопоставлением тоталитарных культур, нацистской и советской. Конечно, за этим проглядывало диссидентство, но без всякой воспаленнности, естественное и какое-то прирученное, домашнее, естественное, как каждодневная жизнь.

  Саша Михайлов, высокий, с прозрачными голубыми глазами и широким шагом, который он как бы все время норовил умерить, словно боялся кого-то обогнать, как правило, не открывал рта, но я сразу заподозрила, что он гений. Еще не зная, что он - переводчик сложнейших философских текстов Гегеля, Ницше, Хайдеггера, Адорно, и что всеобъемлющие знания о немецком романтизме совмещает со знаниями культурологическими, философскими, музыковедческими и еще многими другими, я на одном из обсуждений была совершенно потрясена его статьей об античном театре. Увы, я запомнила только два ее положения. Первое - что цвет трагедии - белый. Второе касалось единства места, которое Саша, в частности, объяснял и с помощью русской идиомы НЕ СОЙТИ МНЕ С ЭТОГО МЕСТА. Никто бы не додумался!

  Другие мои ровесники на Секторе виделись мне скорее героями, чем богами. Каждый уже достаточно узко специализировался по своей стране и своему виду искусства. Как в эпоху великих географических открытий, они как бы поделили между собой мир, для богов неделимый и как бы нематериальный, и установили с ним прямые и деловые контакты, которыми боги не обладали. Явно преобладали театроведы. Алексей Бартошевич занимался Шекспиром, Видас Силюнас - испанским театром, Галина Макарова - немецким, Валентина Ряполова - ирландским, Татьяна Проскурникова - французским, но в большей степени - французской драматургией, ибо была выпускницей филфака МГУ. Они были героями, потому что, хотя и существовали с богами в Секторе на равных, но все время должны были им соответствовать. Выносить на их суд свои труды и, что еще сложнее, высказываться по существу их трудов. Кстати, эти обсуждения заслуживают особого упоминания. Они всегда велись по гамбургскому счету. Критические замечания должны были послужить на пользу дела и уберечь от критики сторонней. Комплименты не приветствовались, поэтому цена их автоматически возрастала. Именно там, на обсуждениях, слушая других, приучилась я говорить правду и по существу, в будущем наживая этим врагов, поскольку не везде это оказалось принятым. Чтобы хоть что-то сказать самой или хотя бы задать вопрос, приходилось всерьез готовиться.