Дочка Ира - 2

   Мы рано начали учить Иру французскому языку. Толя, у которого гораздо больше преподавательского терпения, чем у меня, каждый день читал и заучивал с ней наизусть "Маленького принца" Экзюпери. Во втором классе отдали ее во французскую школу, сначала в одну - на Ленинском проспекте, потом в другую - на проспекте Вернадского. Ни в одной школе с коллективом так и не сложилось, а из седьмого класса мы и вовсе вынуждены были ее забрать. Она тогда запоем читала Достоевского и под влиянием прочитанного решила креститься. Нам ничего не сказала, сговорилась еще с одной девочкой, и они отправились в церковь Архангела Гавриила (Меньшикова башня) в Телеграфном переулке, где теперь Антиохийский патриархат. Не знаю, по какой причине выбор пал именно на эту церковь. Из-за красоты ли ее архитектуры, из-за особой ли атмосферы. Возможно потому, что там не требовалось никаких бумаг, ни согласия родителей, и гарантировалась анонимность. Или просто потому, что Ира там бывала прежде, когда жила у бабушки неподалеку. Так или иначе, девочек крестили. Шел 1982 год. Государственный атеизм ничем не был поколеблен. Пребывание как в пионерской, так и в комсомольской организации считалось обязательным. Исключение из пионерской организации воспринималось как катастрофа. А не члена ВЛКСМ могли и в ВУЗ не принять. Поэтому, если кто и верил, если кто и ходил в церковь, то тайком. На беду спутница Иры проболталась о крещении кому-то в школе, и там возник образцово-показательный скандал. В один прекрасный день у нас дома днем, когда Ира была в школе, раздался звонок, и молодой женский голос (классная руководительница) потребовал, чтобы я немедленно приехала в школу и забрала домой свою дочь. На мой вопрос, что случилось и почему бы Ире самой не поехать домой, что она и делала каждый день, учительница сказала пугающую фразу: Она в таком состоянии, что сама ехать не может. И повесила трубку. В полуобморочном состоянии я добралась до школы на проспекте Вернадского, благо, Толя поехал со мной. Это была французская школа, что предполагало, как мы считали, некий уклон в сторону Запада и, как следствие, более высокий уровень либерализма. Ничуть не бывало! К нам кинулась наша дочь, всклоченная, с опухшим от слез лицом, трясущаяся, с невнятной речью. Она ничего не могла объяснить и повторяла лишь одно: Мама, мама, я не отреклась, я не отреклась. Главным инквизитором оказалась не пожилая завуч, не директор, а молоденькая учительница, выпускница ИНЯЗа. Я сама училась в этом Институте четыре года и не то что не видела, а и представить себе не могла, чтобы можно было учиться французскому языку с такими мертвыми, оловянными глазами. "Зачем вы довели ее до такого состояния?" - спросил Толя. - "Она должна отвечать за свои поступки. Ей скоро в комсомол вступать". И бесполезно было объяснять и доказывать. Мы забрали Иру из этой школы, не дожидаясь даже окончания учебного года. Я тогда работала во ВНИИ киноискусства в Дегтярном переулке. Почти напротив Института находилась знаменитая вечерняя школа. Знаменита она была тем, что там учились в основном дети, рано избравшие себе всякого рода художественные профессии: танцоры (в частности, ученики школы Игоря Моисеева, куда я в свое время так и не попала), актеры, художники, циркачи и просто дети, не желавшие вписываться в каноны советской школы. Ира ходила туда с удовольствием, потому что тамошние учителя владели искусством индивидуального подхода к ученикам и уважали в них эту самую индивидуальность. Кстати, там и учили неплохо... Увы, счастье было недолгим: из школы убрали старшие классы, оставив лишь восьмилетку, и Ире пришлось перейти в самую обычную вечернюю школу рабочей молодежи на Новослободской, где всерьез требовали справку с места работы. Впрочем, вместо работы, можно было поступить на двухгодичные платные курсы машинописи, которые приравнивались к профессионально-техническому обучению. И, хотя дочь наша признавалась позднее, что большую часть времени прогуливала, но все же печатать научилась довольно хорошо и, главное, - правильным, слепым методом и всеми десятью пальцами. В отличие от меня, самоучки, так и оставшейся на дилетантском уровне с тремя рабочими пальцами.

  Пренебрегая обязательными школьными занятиями и прогуливая уроки, Ира запоем читала и запоем смотрела - спектакли, фильмы, выставки. Конечно, поступать после школы надо было бы в Университет на искусствоведение, но, как я в свое время побоялась идти туда, куда больше всего хотелось, - в ГИТИС, так и она пошла туда, куда больше хотелось мне, чем ей, - в ГИТИС, где опять-таки у меня были хоть какие-то зацепки.

  Курс набирала Инна Натановна Соловьева, серьезный театровед и киновед, дуайен нашего критического и преподавательского корпуса. Она и сама осознавала эту свою роль магистра и пастыря, хранителя шкалы профессиональных и этических ценностей, зорко и заинтересованно наблюдая за всем, что происходило не только в художественной, но и в критической жизни. У меня неистовая ее преданность Художественному театру и его традициям вызывала не только уважение, но и противление (мне больше по душе еретики, чем традиционалисты). Я побаивалась ее резких, пусть и справедливых оценок. Но вместе с тем заработать похвалу от нее хотелось, может быть, больше, чем от кого-нибудь другого. Издалека Инна (она, настаивала, чтобы ее называли без отчества, то есть в большей степени как автора, нежели человека) вроде бы мне симпатизировала, тем более, что у нас был общий друг - Юра Ханютин, но однажды именно из-за Юры она меня публично осадила и заставила испытать острое чувство стыда.

  Юра Ханютин, о котором речь пойдет ниже, очень рано умер, не дожив и до пятидесяти лет. И вскоре после этого горестного события мы столкнулись с Соловьевой где-то на показе чего-то. Она удостоила меня беседой, хотя была не одна, и во время этой беседы, когда речь зашла о Ханютине, я привычно, автоматически назвала его Юркой. Соловьева пристально взглянула мне в глаза и сказала, что теперь так называть его едва ли уместно. Она была сто раз права, и я получила серьезный урок, но у меня в жизни и после этого было несколько случаев невольной бестактности, когда я не хотела учитывать изменившихся обстоятельств, настаивая на ранее сложившихся отношениях с людьми и считая, что так честнее. Например, встретив Андрея Борисова, когда она стал уже министром культуры, прилюдно заговорила с ним на ТЫ, как при давнем знакомстве в нашей молодости. Наверное, Инна не одобрила бы и этот пассаж. Борисов, во всяком случае, не одобрил. Я ведь нарушила субординацию в присутствии других.

  Так или иначе, я собралась с силами и попросила Соловьеву обратить внимание на Иру (у нее - толина фамилия - Кулик), и она Иру приняла. Правда, Ира отвечала хорошо, а экзаменационное сочинение вообще написала чуть ли не лучше всех, в результате чего вызвала интерес у легендарной преподавательницы ГИТИСа Анны Ципенюк. Легендарность ее состоит в том, что, читая отнюдь не главный в ГИТИСе предмет - зарубежную литературу, Ципенюк сумела так выстроить свой курс и так его преподнести, что для многих студентов, особенно - для мыслящих и любознательных, именно она определила систему будущих взглядов и вкусов. На лекции ее ходило рекордное количество студентов со всех факультетов. И она немало способствовала страстной любви моей дочери к современной иностранной литературе - не только европейской и американской, но и латиноамериканской, японской. Довольно быстро она определилась с профессиональными приоритетами - склонностью к авангарду и к современному искусству. Непонятно, откуда взялся этот интерес. Возможно, не без влияния современной зарубежной литературы. Что касается меня, то я всегда предпочитала красоту старых мастеров изобретательности и остроумию нынешних. Для современного искусства важнее ПРИДУМАТЬ, чем СДЕЛАТЬ. Стремлением к совершенству оно не озабочено, а лишь игрой ума и воображения. Поэтому, если традиционным искусствоведам можно было себе позволить быть узким специалистом и всю жизнь, не растекаясь вширь, заниматься одним художником, то в современном искусстве необходимо быть знатоком предмета в целом, чтобы оценить, чем именно данный художник отличается от других, что именно такого особенного он ПРИДУМАЛ. Необходим контекст. Тысячи тонн руды во всех копях - литературных, музыкальных, кино и, само собой, собственно современного искусства. Так вот, в Ире меня восхищает, прежде всего, энциклопедизм ее знаний. И последовательность познания профессии. В ГИТИСе она начала с исследования ОБЭРИУ как творцов " не только нового поэтического языка, но и создателей нового ощущения жизни и ее предметов". Ведь и современное искусство занимается как будто бы тем же. Написала несколько статей про театр обэриутов. Особенно привлекали ее внимание своей загадочностью "Елка у Ивановых" Введенского и "Елизавета Бам" Хармса. Сценические тексты русского авангарда стали темой ее докладов и семинаров, которые она довольно рано начала вести как в России, так и во Франции, благо там авангардом интересовались больше, чем у нас. Вот когда пригодилось знание французского языка: французам она читала по-французски и даже участвовала в качестве консультанта во французских постановках пьес Введенского в Нанси и в Реймсе. Но это было уже позднее, после окончания ГИТИСа. А в студенчестве она, опять-таки благодаря знанию французского, нашла точки соприкосновения между обэриутами и их западноевропейскими собратьями по авангарду - дадаистами, которым посвятила и с отличием защитила свою дипломную работу "Театр в культуре дада". Надо сказать, что ей очень повезло с научным руководителем. Невероятно, но факт: молодым ректором (самым молодым из всех ректоров страны) был в то время (с 1988 по 2000 год) Сергей Александрович Исаев. Его докторская диссертация была о Кьеркегоре, а в театре он интересовался исключительно авангардом. Перевел и опубликовал книгу Арто "Театр и его двойник", в издательстве ГИТИСа выпустил антологию текстов от дада до постструктурализма ("Как всегда, об авангарде" ) и "Манифесты французского сюрреализма". То есть, владел материалом в высшей степени и способен был и помочь критическим взглядом, и оценить степень самостоятельности своей дипломницы. Повезло Ире не только с научным руководителем: им обоим повезло с Перестройкой, когда перестали настаивать на апологии реализма за счет поношения абсурда и авангарда, и уже не требовалось называть книжку "Когда по сцене ходят носороги", чтобы хоть что-то рассказать об Эжене Ионеско. Повезло и с возможностью учиться за границей. Исаев после МГУ учился в Сорбонне, а Ира после окончания ГИТИСа получила стипендию от Посольства Франции для написания диссертации. Стипендия давалась на три года, в продолжение которых Ира могла провести в Париже за казенный счет 6 месяцев для работы в библиотеках и посещения занятий и консультаций. Ей подарили первый в ее жизни компьютер и назначили потрясающего научного руководителя - Анри Мешонника, крупного ученого и поэта, философа и теоретика языка. Он еще и переводчиком превосходным был. В частности, перевел с древнееврейского Библию.

  Путь к французскому докторату был многоступенчатый. Сначала следовало защитить диплом (вернее, это была работа, средняя между дипломом и кандидатской диссертацией) в Университете Париж-8 (Ира выбрала его, потому что он был самый левый из имеющихся во Франции) на заявленную тему "Тело и время в творчестве Тристана Тцара и Александра Введенского". То есть, речь шла как раз о сравнительном анализе дада и обэриу. А в случае удачной защиты приступать уже к докторату (тоже среднее между нашей кандидатской и докторской). Труд немалый, учитывая, что писать надо было по-французски, а объем доктората - страниц 300-400. Да и тема доктората была скорее литературоведческая "Заумные языки и машины текста. Концепции языка и поэтического творчества в авангардных литературных течениях".

  Оценку на обеих защитах Ира получила высшую, но, странное дело, ни для дальнейшей ее жизни, ни для карьеры эта французская эпопея значения не имела, и никакого благосостояния она на этом фундаменте не построила . Доказав себе и другим, что она это может, Ира занялась совершенно другим делом - критикой. Много писала и про кино, и про музыку, но больше всего - про современное искусство. В немыслимых для моего поколения объемах: практически каждый день по статье, успевая еще и пару выставок в день посетить, и новую книжку за ночь прочесть, не говоря уже о фильмах.

  Она честолюбива, разумеется, но не амбициозна и совсем не владеет интригой. Ни с кем не соревнуется, никуда не пробивается. Ей нравится заниматься своим делом, то есть, писать про современное искусство, даже если за это ничего не платят. При этом она расточительна и беззаботна, курит и любит выпить. С ней нелегко, так как она противоречива, и на своих противоречиях настаивает. С одной стороны, веселая и смешливая, с другой - замкнутая и нелюдимая. С одной стороны, добрая и чувствительная, хотя своей сентиментальности стесняется. С другой, упрямая и в первую минуту всегда бескомпромиссна, ничего, как будто, не желая уступать. Ее заносит, и она может говорить вещи обидные и несправедливые. При этом отходчива, способна искренне признать свои ошибки и извиниться. И застенчива до заносчивости.

   У меня есть школьная подруга Маша Степина. В детстве она мечтала стать актрисой, но разумный папа, доктор медицины, настоял на врачебной карьере. Маша смирилась, но страсть к искусствам и литературе сохранила на всю жизнь: заядлая театралка, читает все литературные новинки, постоянно ходит в концерты и на выставки. Так вот, она штудирует все ирины статьи, как прилежная ученица, и ходит на все выставки по ее следам. Непонятные слова выписывает и смотрит в словарях. Вполне заинтересованная аудитория собирается на публичных лекциях Иры в галерее "Гараж" Профессиональные читатели - художники и искусствоведы тоже отдают ей должное, и как читатели, и как слушатели. А вот в Школе-Студии МХТ, где она прочла курс лекций о классиках современного искусства, студенты - режиссеры и сценографы - темой не заинтересовались, а искать к ним специальный подход, как делают опытные преподаватели, гордыня не позволила, ибо один из жизненных принципов моей дочери: Не хотите меня, и не надо, навязываться не стану. Что-то для меня знакомое и даже родное...