Анатолий Эфрос и Юрий Любимов - 4

  А личная судьба Эфроса, в разгар сезона уволившегося с Малой Бронной и вступившего на опасную территорию Таганки, складывалась трагически. Хотя после первых же спектаклей образовалась группа актеров, которая хотела бы с ним работать, остальная часть труппы вела себя отвратительно, подло. Разделились на сторонников и противников Эфроса на Таганке и критики, и зрители. Я, как сторонник, перессорилась тогда с огромным количеством коллег, которые считали, что пусть лучше Таганка умрет.

  Чувствуя себя одиноко, потерянно, Эфрос (он не стал вселяться в знаменитый кабинет Любимова, стены которого были сплошь покрыты текстами побывавших в этом кабинете именитых гостей) ютился в маленькой комнатке, а кабинет этот отдал Литературной части. Пытаясь создать благоприятный климат в театре, он пригласил в литчасть Маргариту Александровну Эскину - не пьесы читать и не пиаром заниматься, а делать то, что она всю жизнь делала в Доме актера, - соединять, объединять людей, создавать из разрозненных творческих единиц сообщество. Однако Эскина по неизвестной мне причине пробыла на Таганке совсем недолго и ушла. Возможно, поняла, что не создать. И тогда Наташа позвонила мне и позвала скрасить одиночество Анатолия Васильевича в этом театре. А я взяла с собой своего сотрудника по Институту кино Виктора Бирюкова, страстного поклонника Эфроса. С ним мы и сидели в кабинете Любимова. Как раз в это время на Таганке работал и Анатолий Васильев. Его еще Любимов пригласил перенести на Таганку "Взрослую дочь молодого человека" и "Первый вариант "Вассы Железновой". Тут же он страшно долго репетировал "Серсо", добиваясь осуществления всего задуманного, вплоть до фужеров рубинового стекла, которые никак не удавалось добыть. Эфрос относился к Васильеву хорошо и благородно пригласил его работать к себе на курс в ГИТИС. Но на одном из занятий Васильев перед студентами сцепился с Эфросом в профессиональном споре и ухитрился его оскорбить. Они поссорились. А через некоторое время Васильев выпустил "Серсо", и Эфросу спектакль не понравился. Не обидь его Васильев, может быть, и не встал бы вопрос о том, что на Таганке "Серсо" играть не будут. Но теперь он встал. Заглянув по какому-то делу в кабинет Анатолия Васильевича, я увидела в крохотной приемной Васильева, растерянного до такой степени, что он снизошел до меня в качестве наперсницы и пожаловался, что Эфрос не хочет, чтобы "Серсо" играли на Таганке, а играть больше негде. Мне "Серсо" тоже нравилось меньше, чем другие спектакли Васильева, но ситуация, когда один гонимый режиссер делает гонимым другого режиссера, показалась совершенно немыслимой, в чем мне и удалось немедленно убедить Анатолия Васильевича. Он даже и возражать не стал, о чем я сразу же сообщила Васильеву. "Серсо" продолжали играть и объездили с ним множество стран.

  В 1987 году Таганку покинули и Эфрос, и Васильев. Анатолий Васильевич в январе умер от сердечного приступа, 13-го числа, в день рождения Наташи Крымовой. В этот день в театре Валерий Саркисов сдавал "Кориолана", очень неплохой спектакль с отличными декорациями Сергея Бархина. Главным элементом декораций были колонны из вощеной бумаги: подсвеченные соответствующим образом, они смотрелись как оникс. Но именно из-за этих колонн (пожароопасных, как заявлялось, хотя они были пропитаны специальным огнестойким раствором) спектакль не разрешали. Уже не помню, кто: то ли Управление культуры, то ли пожарники. Ждали Эфроса. Но в назначенное время он не приехал. Позвонили домой...Страшная новость в голове не укладывалась, и по инерции сначала мы продолжали делать какие-то дела, потом опомнились и поехали с Дупаком в Селиверстов переулок. Дупак немедленно сел на телефон и стал добиваться, чтобы не делали вскрытия, чтобы не забирали в морг, чтобы дали хорошее кладбище и прочая, и прочая, и прочая...Директором он был замечательным, и всё организовал как нельзя лучше. Наташа вела себя потрясающе. Не плакала, не стенала, была абсолютно вменяема и словно вся сжалась внутренне, предельно сосредочившись на происходящем. Она молча взяла меня за руку и отвела в маленькую комнату, где Он лежал. И всё пыталась утешиться тем, что лицо у Анатолия Васильевича было спокойным, даже безмятежным, каким мы давно его не видели, потому что на Таганке он постоянно был в напряжении и в ожидании очередной обиды или неприятности. Даже во время репетиций. Мы сели на пол и долго смотрели в это мягкое лицо человека, который не хотел в жизни ни ловчить, ни вертеться, ни бороться, ни побеждать, ни преуспевать. Хотел лишь просто заниматься своим делом. И этим делом был счастлив.

  Похороны были на Таганке. Гроб стоял на сцене, которая так и осталась для Эфроса чужой. Перед смертью он успел подписать коллективное письмо пришедшему к нему на премьеру Горбачеву о возвращении Любимова. И Горбачев дал согласие.

  Народу было много, играла музыка, а речей я не помню. Возможно, их и не было. Помню заплаканного Дурова, которого как главного возбудителя конфликта с Эфросом на Малой Бронной прогнали, и он ушел. А на Кунцевском кладбище, где людей осталось немного, так как было очень холодно, меня потрясла Ольга Яковлева, которая упорно запихивала в полузакрытый гроб шерстяной плед, чтобы уберечь любимого режиссера от холода.

  А Васильев в том же 1987 году получил, наконец, собственный театр - "Школу драматического искусства" и зажил вполне успешно.

   По прошествии лет в своих поездках по стране и несколько раз - во Франции я стала в публичных выступлениях рассказывать о театре Васильева и его учеников, о методике его работы с актерами как о новом явлении. Кассеты некоторых спектаклей у меня были (подарили его ученики), а один какой-то спектакль Васильева мне потребовалось пересмотреть, и я обратилась в литчасть его театра, где работали, разумеется, ярые поклонницы режиссера. Кассету посмотрела, вернула, лекции во Франции прочитала, терпеливо разъясняя французам, в чем гениальность Васильева. А через некоторое время на премьере "Плача Иеремии" я после спектакля по обыкновению кинулась к мэтру - поделиться впечатлениями и восторгами, а он на глазах учеников, актеров, посетителей изощренно и оскорбительно меня отшил: поверх моей головы сказал кому-то "Зайдите ко мне", а меня демонстративно не заметил. Опешили все, а я поспешно ретировалась, чтобы не расплакаться публично. И долго, очень долго я не могла выяснить, за что же он меня высек. А оказалось, что кто-то из его окружения сказал, что я кассету в театре взяла, а использовала ее, чтобы раскритиковать спектакль. Потом я много раз в жизни убеждалась: чем очевидней и бессовестней клевета, тем невозможней и унизительней ее опровергнуть. Казалось бы, ясно, что никто из окружения Васильева моих французских лекций не слышал и судить о сказанном мною не может. При этом и задача у меня была одна: проанализировать причины собственного восхищения спектаклями. А расстались мы навсегда.

  Но все это случится много лет спустя после моей службы в Театре Станиславского, который я как нельзя кстати покинула в 1970 году, уйдя в декретный отпуск.