На Малой Бронной я бывала постоянно и видела там всё. Еще и открытые репетиции Анатолий Васильевич устраивал. Написала несколько статей, которые Эфросу нравились. После рецензий на "Дон Жуана" и "Женитьбу" он подарил мне свою первую книжку "Репетиция - любовь моя" с надписью: "Ире Мягковой. Веселой, милой и умной". Я тогда приехала к ним на старую квартиру, чтобы поговорить с Анатолием Васильевичем про свою диссертацию (она была про мольеровского "Дон Жуана"), но на самом деле мне хотелось его успокоить. Наташа тогда попала в больницу, ей сделали онкологическую операцию, и Анатолий Васильевич был очень подавлен. Вот я и "показала на себе", что онкология - не приговор. Он как-то поверил, успокоился, даже улыбаться начал. И, действительно, у Наташи ни разу не было рецидива, и умерла она много лет спустя совсем от другой болезни.
Сегодня, размышляя над врезавшимися в память моментами спектаклей Эфроса, я понимаю, что именно эти моменты и были ключевыми. Даже если и не главные герои в них участвовали. В "Трех сестрах" 1967 года, тех самых, распятых официальной критикой, это был монолог Чебутыкина - Дурова в третьем акте, акте откровений. Признаваясь в своей профессиональной несостоятельности, интеллектуальном невежестве, чувствуя пустоту в голове и холод в душе, окончательно осознав пошлость и низость окружающего мира, Чебутыкин, дошедший до края жизни, неожиданно, но совершенно оправданно, потому что слов было мало для выражения накалившихся до предела чувств, начинал сопровождать речь свою конвульсивными движениями, переходящими в неудержимый пляс ("В последний час в последний пляс пустился Макферсон"). Это было страшно, но завораживало, вызывало безусловное сопереживание, и неудовлетворенность собственной твоей жизни тоже рвалась выразить себе в движении.
Интересно, что в своей книжке "Репетиция - любовь моя" Эфрос Чебутыкина упоминает меньше всех других персонажей, хотя признает, что Дуров, наряду с Яковлевой - любимый его актер. При этом Анатолий Васильевич рассказывает, что всегда наблюдал за игрой Дурова из-за кулис, потому что "мне было как бы совестно находиться далеко от сцены после того, как Дуров-Чебутыкин отпляшет свой танец отчаяния". То есть, первостепенная важность монолога признаётся, но в разбор и объяснения Эфрос предпочитает не вступать. Возможно, слишком много личного было заложено в этот танец.
В "Женитьбе" больше всего запомнился эпилог, когда видением абсолютной красоты и безоблачного счастья являлась Агафья Тихоновна- Яковлева в роскошном белом атласном платье, затканном крошечными букетиками живых цветов, и с целым выводком прелестных детишек. Счастье было так возможно, так близко, и, в общем, так немного человеку для счастья и надо, но лишь горше становилось оттого, что прекрасная эта картинка - лишь мираж.
От "Месяца в деревне" остается, разумеется, последний штрих катастрофы, постигшей Наталью Петровну. Пьеса кончается тем, что все покидают ее дом: Беляев, которого она любила, Ракитин, который любил ее, Верочка, которую она предала. Даже приживалка выходит замуж. На память остается лишь воздушный змей, которого запускал в небо Беляев. Но кончается и спектакль. И рабочие сцены тоже хотят покинуть театр. Они разбирают декорации, уносят мебель и реквизит. В последний момент один из них забирает змея из рук Натальи Петровны. Дальше - тишина.
В психологическом театре Эфроса много подчеркнуто театральной игры, отнюдь не противоречащей правде жизни. К сказанному выше хочу добавить сцену из "Тартюфа", одну из самых важных в пьесе, потому что Эльмира в ней разоблачает Тартюфа перед укрывшимся под столом Оргоном. Стол - маленький, круглый, так что Оргон еле-еле под ним умещается. На столе - длинная скатерть до пола. А на столе Тартюф недвусмысленно пытается овладеть Эльмирой. Улики налицо. Но в какой-то момент умный и хитрый Тартюф решает заглянуть под стол. Зал замирает вместе с Эльмирой. И что же! Под столом - никого. И в этом так много правды. Порок ведь должен быть наказан, а чуда Бога-из-машины в классицистской драматургии никто не отменял. Как и гэгов. Вот чудо и случилось.
Не стану приводить других примеров, чтобы не подтверждать и не умножать очевидностей. Остановлюсь лишь на последнем перед уходом на Таганку, прощальном спектакле Эфроса на Малой Бронной - "Директор театра". Пьесу написал автор по преимуществу так называемых производственных пьес Игнатий Дворецкий, с которым у Анатолия Васильевича на протяжении лет сложились постоянные отношения. В Ленкоме он поставил "Бурю в стакане", а на Малой Бронной "Человека со стороны" и "Директора театра". Кстати, они, драматург и режиссер, умерли в один год - 1987, и, следовательно, "Директор театра", история творческого кризиса, подведения итогов и смерти, был актуален для обоих. В отличие от Эфроса, которому на Бронной директор театра Коган страшно мешал, герой пьесы в исполнении Броневого был мягок, интеллигентен и предан Искусству. Однако судьба режиссера Вознесенского в исполнении Николая Волкова, alter ego Эфроса, не становилась от этого менее трагичной и безысходной: он шел к неминуемой гибели.
При всей мрачности событий спектакля, в памяти осталась от него формула радостного утверждения Театра. Эфрос и его художник Дмитрий Крымов придумали потрясающую партитуру играющей сценографии. Под дивную классическую музыку (не помню точно, но, кажется, это был любимый Эфросом Моцарт) происходила полная перемена декораций. Белые задники, кулисы, занавесы взвивались ввысь, падали вниз, ритмично сменяли друг друга. Завораживающий перформанс имел собственную, самостоятельную значимость, не зависящую от личных судеб. Как имеет ее и Театр как таковой.
Свободное копирование
