Будучи эмигрантом, я имел нансеновский паспорт, так как покинувшие Россию потеряли русское гражданство, а выданный паспорт Нансена давал право на въезд и выезд из каждого государства и право на жительство в разрешённом тебе на въезд государстве. Мобилизовать же тебя не имели права.
Но вот ходят слухи, что негры бунтуют, что где-то восстали и бьют белых. Слышу: то одного плантатора, то другого бельгийца мобилизуют. И вот вдруг и я получаю бумажку о гражданской мобилизации. Еду я в Паулис, протестую против беззакония. Где там! – административная публика и служащие смеются и говорят, что прогуляться мне неплохо. Однако я упорно сижу на своей кофейной плантации, работаю.
Но вот в одно утро приезжает в автомобиле администратор и с ним три солдата-негра с привинченными к винтовкам штыками. Козырнув мне, подаёт бумагу. Пожал я ему руку, пригласил на веранду. «Пиво или кофе? Виски?» – и начали разговор. Он – мсьё Van Stiehel – мне говорит: «Если Вы сразу же не поедете на место назначения, у меня приказ Вас арестовать». Ответ: «Согласен. Но кто будет заниматься моей плантацией?» Он: «Об этом не беспокойтесь. Администрация Паулиса берёт всё в свои руки». Я: «Когда я должен ехать?» Он: «Выехать должны в моём присутствии. Вас об этом три раза предупреждали».
Верно. Зная, что граждански мобилизован фельдшером, я практически был уверен в таком исходе и готов к отъезду. А посему сразу же начал грузить мою «Delivery Chevrolet». Я ещё заранее договорился с моим боем, что он согласен поехать со мной. Но когда вещи уложили в машину, вдруг он заявляет, что ехать со мной не хочет, боится войны. Повар ещё раньше высказал своё мнение, что ехать на войну не хочет. Что делать? Все мои рабочие были в сборе, ждали моего отъезда. Я выстроил их всех; спросил, есть ли желающий ехать со мной, и из 150-ти вышел один не ахти какой «ударный» рабочий. Однако делать нечего, пришлось его взять; он холостой и ничем не с кем не связан.
Ввиду того, что моя машина была перегружена, администратор был очень любезен: послал свою машину с новоиспечённым боем за его пожитками. Я же тем временем всё записал, давая распоряжения обо всём на плантации, а также чтобы крепко смотрели за собакой и кошкой. Администратор объявил рабочим, что теперь администрация территории будет заниматься и проверять работы на плантации, а также выплачивать жалование им (конечно, моими деньгами).
Оставил я шефа-капитана Ненза (capitaine-chef Nenza), моего кухаря Канди и сторожа Кубинду и, попрощавшись со всеми, поехал со своим новоиспечённым боем. Администратор предоставил мне временно, как он мне сказал, вооружённого негра-солдата.
Первую часть дороги вплоть до Стенливиля я знал. Но вот моего нового боя нужно было одеть, поскольку он, как и все негры, имел только набедренный пояс. Так что в первом населённом пункте остановились и зашли в греческую лавочку. Купил я ему капитуля (брюки из шерстяных очёсов) и трико. В трико он залез быстро, а вот в капитуля никак не мог забраться, так как никогда ещё его не приходилось носить. Все окружающие негры и негритянки звонко покатывались со смеху над его некультурностью – не знать, как надевать штаны! Но наконец-то с помощью хозяина лавочки грека, меня и всех присутствовавших в магазинчике-бутике напялили мы на него штаны и поехали.
Из Стенливиля меня послали в Касессе. Дорога была монотонная, лес, прогалины. А когда ехали по реке пароходом, то видели всплывшего негра-утопленника с полуподнятой рукой; удивительно, как это его ещё раньше крокодилы не слопали. Потом снова автомобильной дорогой до Касессе, на которой видели обезьяну-шимпанзе в человеческий рост, пересекавшую перед нами дорогу.
Вот и Касессе. Приезжаю к начальнику – инженеру-строителю военных дорог. Его нет. Жду. Наконец, приезжает с неграми-солдатами. Удивляется, что я доехал сам, без солдат, так как кругом негры бунтуют, нападают ночью на жилища белых и так далее.
Бунтовали местные жители-негры. Один из них уверял, что нужно спать в отдельных кроватях с жёнами, и тогда негры будут такими же, как и белые. Понимай как хочешь, то есть будут много мяса есть, не работать и командовать, иметь много жён по их обычаю, и что для этого нужно перебить белых. Перебить белых они не решались, так как проведённые в прошлом военными операции по завоеванию этого участка Бельгийского Конго они – негры – хорошо помнят, боятся, а посему шефу этой деревни, фетишёру-кудеснику пришлось принять религию китавала. Те, которые посвящались добровольно и не исполняли приказаний, умерщвлялись беспощадно. Вот почему раньше, чем бить белых, было немало перебито ими же своих негров. У белых же громилось и растаскивалось всё их имущество.
Здесь, в Касессе, разрабатывались шахты вольфрама, а в период войны этот металл крайне был нужен для победы и нам, и союзникам. А сектанты китавала нападали на шахты. Старший шахты спасался бегством; шахта оставалась без руководителя; производство металла приостанавливалось; рабочие разбегались. Колоссальные убытки компании и полная местная разруха.
Белые сплошь и рядом были заблаговременно предупреждены о нападении своими боями, спасаясь в лесу и выходя по тропинкам с боем к следующим минным шахтам, где всегда был старшим белый, а там поскорее на машину – и в административный центр, где есть администрация из белых, власть, солдаты, полиция и так далее.
Приехав на место, я нашёл фельдшера мистера, который передал мне эту зону, а его самого перевели в более спокойную. Доктор, наш начальник, жил в Шампути (Champouti). Он прибыл спустя неделю, чтобы дать мне указания по работе, то есть сопровождать две сотни солдат-негров, возглавляемых двумя белыми – адъютантом (прапорщиком) m-r Beusing и m-r Paquel, по профессии агроном.
Приготовили мне ти-пой, дали 10 носильщиков, так как я весил 75 кг плюс пища, скажем, кофе, консервы, и револьвер в кармане с заряжённой винтовкой у ног.
Утром рано вышли меня провожать все сбежавшиеся белые с их жёнами и детьми во главе с администратором. Они построились в две линии, между которыми я проехал, сидя в ти-пое, при глубоком молчании и с тревогой в глазах. Все они знали, что пройду я до войск по лесу, по тропинке, никем не защищаемый, где напасть на меня очень легко и перебить всех, несмотря на то, что шесть солдат-негров сопровождают меня. Об этой опасности мне никто ничего не говорил, но все об этом знали: ну, если и убьют – так это же русский; это неважно.
Чувство жалости выказывалось в глазах у дам и немного у мужчин. Но когда я проехал между их линиями, то посыпались крики «Счастливого пути!» и тому подобные.
Ехал я хорошо. Там, где тропинка была широкая, по бокам шло по солдату-негру, готовые стрелять в первый же момент, заметив засаду. Другие шли впереди и сзади, смотря за носильщиками моего багажа, медикаментов и прочего. Мой же бой шёл всегда рядом со мной, держась за ти-пой, не знаю – или из-за боязни, или показать себя перед другими неграми, какая он шишка, что он есть бой мунганги (по-негритянски – знахаря). Другой раз при поворотах его плечо двигало ти-пой, что делало неприятный толчок и мне, и меня несущим. Кто ездил таким способом передвижения, тот знает, как неприятны эти толчки. Но я ему никаких замечаний не делал, так как окружающие меня негры были все незнакомые, хотя и верные белым, тем более солдаты. А мой бой – это проверенный человек, мой рабочий, который работал вот уже четыре года на моей кофейной плантации в Элимба. Верно: не ахти какой работник, часто не доделывал чистку кофейных деревьев, но всегда он был тихий, добрый и безобидный, а поэтому теперь я его считал своим человеком. Да и приятно мне было, что он идёт со мной рядом, хотя и не для моей защиты, так как он не был вооружён, - ну, хотя бы и для его защиты возле меня, на что он имел полное право. И время от времени мы калякали на бангала (негритянском языке).
Пришли в деревню из восьми хижин, которые разорены, хотя и разорять-то в них нечего. Жителей – никого, разбежались; несколько негров этой деревни взято солдатами для наказания и уведено, по рассказам сопровождавших меня солдат.
Мой бой, теперь уже наловчившийся раскладывать мою складную кровать, а также стол и стул, зажёг маленький ночничок, за ночь которого выгорает 3-4 столовых ложки керосина. Негры табором разложились вокруг разведённого огня, солдаты же – у дверей моей хижины и тоже у огня. Собственно, дверей не было, их, видимо, сожгли прошедшие первыми войска или хозяева снесли в лес, чтобы там на них спать. Поужинавши, завалился спать. Бой, тоже поевши с солдатами, с ними же рядом, поблизости у дверей хижины, умостился на ночь.
Ночь прошла спокойно. Утром рано подъём. Всё походное – кровать, стол, стул, кухня – всё положилось в железные чемоданы и привязалось к длинной палке, за которую берётся один носильщик впереди, а другой – сзади, и пошли.
Какая-то непонятная вонь стоит в проходимом лесу. Вот встречаются негры, несущие негра же в одеяле. Чем дальше, тем вонь усиливается и ясно чувствуется дохлятина. Ну, думаю, убили или подохло какое-то животное и теперь преет. Так нет, вдруг попёрло разлагающимся трупным человеческим запахом, слащавым и зловещим. Все негры начинают затыкать травой нос: вонь невыносимая. Я спрашиваю солдата: в чём дело и откуда эта вонь? Он объясняет мне, что это убитые китавала (так их называли) и что вот они тут же рядом в тростнике и похоронены, то есть в еле-еле выкопанном углублении с наброшенным сверху разным растительным мусором. И так чуть ли не каждые 100 метров – просто задохнуться можно, в особенности в лесу, где воздух без движения.
Вечереет. Заходим в приличную деревню. Жители есть. Отвели мне солдаты очень хорошую пустую хижину. Вижу входящую с противоположного конца деревни группу негритянок, сопровождаемых солдатом. Спрашиваю, кто такие. Говорит, что это жёны китавала и что их оставят здесь до завтрашнего дня. Многие из негритянок с грудными или годовалыми детьми; их человек тридцать.
Мой бой теперь сам всё хорошо разложил. Я, развалившись на раскладном стуле, читаю, но не так-то долго: комары и фуру-фуру (маленькие и очень кусачие мушки) загоняют меня в хижину. Конечно, и при ночничке, поставив себе под нос, читать можно, но это очень утомительно.
Приходит солдат и предлагает, не желаю ли я маканго (macango) из арестованных женщин, чтобы «подметать» хижину. Понимаю, в чём дело, благодарю и отказываюсь. Обыкновенно такого охотника развлечений, плохо уплатившего солдату, или ей, или просто по каким-либо другим разным причинам (скажем, солдат провинился и ты его должен наказать за непослушание), солдат же и выдаёт, или делает так, что судья гонит тебя под суд, строго карая, чтобы показать этим соблюдение закона и правосудие, покрывая чинимые разгром и ужасы, творимые с неграми. Конечно, солдатам лафа - как сыры в коровьем масле.
Утром снова в поход. Тропинка расширена, стоят знаки-номера на вбитых колышках. Это, как и вся пройденная тропинка, будущая автомобильная дорога.
Снова лес, снова вонь от убитых негров. Дорога прочищается. Носильщики ти-поя запели, и все другие носильщики и солдаты подхватили, вернее, подпели, так как они разных рас и языка. Поют – значит, деревня не должна быть далеко. А запели, когда шли по склону с вершины горы; значит, деревня где-то внизу. Деревня-то оказалась, верно, внизу, но шли мы до неё долго.
С песнями вошли. Встречают двое белых военных. Посредине деревни две открытые палатки, где видна походная мебель, как и у меня, только железных чемоданов положено много. Ну, конечно, аперитив, разговоры. Говорят, что кругом очень опасно, восстание, но что они всё скоро это успокоят.
Сидел в палатке, разговаривая с ними. И когда гомон моих людей успокоился, ясно услышал какие-то стоны; они тоже. Они переглянулись между собой и сказали: «Начинается!» Прапорщик говорит другому: «Да, я сержанту сказал, чтобы в два часа начал». Тот ему отвечает: «Пошли!» И мне говорят: «Пойдёмте, мы вас познакомим со здешним настроением».
И больше всего меня удивило в этом кошмарном зрелище, что всё это начало происходить сразу же за палатками, где солдаты, сидящие на головах-шеях и ногах четверых лежавших крепких и рослых негров, лупили их шикотами (плетями) по спине и по заднице. Избиваемые же хрипели, ворочались, извивались от невероятной боли. Видя такое зрелище, с рассечённой спиной и задницей человека, с летящими шмотками тела, мне хотелось крикнуть, остановить всё это варварское избиение. Но в это время адъютант спрашивает сержанта-негра, сколько осталось. Тот ему в ответ: ещё 10. Ну, говорит, кончай, а потом всех остальных, как и раньше, будешь лупить перед палаткой.
За это время страдавшие получили оставшиеся по десять ударов, и только один из них смог подняться. Остальных оттащили за ноги в сторону, чтобы вторую – или не знаю какую по номеру – группу негров избить. Били людей этой же деревни, куда вошли 200 человек военных, а посему жёны избиваемых мужей были специально оставлены, чтобы и впредь боялись, не шли на восстания и подчинялись властям.
После такой смертельной порки жёны или родственники забирали избитого негра, и те, которые получали по 100 фуэт (Fouettes (франц.) – удары.) или же умирали на месте, или же умирали дорогой к дому. Тем же, которые получали по 50 ударов, давали ещё в наказание тащить доски из деревни в деревню. Много таких людей я видел после купающимися в прохладной речной воде и этим утоляющими боль. Военные утверждали, что такой способ лечения испытанный и что на самом деле это быстро вылечивает от перенесённых побоев.
Мы вернулись снова к прапорщику в палатку, и теперь уже группами по 10 человек начали пороть негров. Тошнило при виде всего этого. Спросил, где я могу поселиться. Указали хижину. Вечером пригласили ужинать; отказался. Противно мне было смотреть на этих палачей.
Свободное копирование
