1945-й год, окончена война, кончен и мамин срок. Весной 1946 г. за ней в Соликамск едет Рем. Поселок при лагерном лазарете ликвидируют, и всем надлежит уезжать. Ей этого не хотелось, она работала теперь вольнонаемной, в лазарете все свои. Совсем неплохое общество по-настоящему близких людей, какое-то обеспеченное все же существование. А мы - я, студентка 3-го курса, Рем, только что вернувшийся из армии, Дина с девятилетним сыном на руках. Жить в Москве можно только тайно. И где? Там, где живу я, у папиного брата Павла? Так невозможно было это и нежеланна она была здесь. У знакомых - долго ли протерпят? А на что жить, как работать, где? Мне учиться еще полтора года.
Ночь перед ее приездом я провела у старой секретарши отца, которая жила в переулке на Рождественке, чтобы еще ночью идти пешком на вокзал к поезду, прибывавшему до рассвета. Вижу, из вагона выходит какой-то неузнаваемый Рем, бледный, с траурным выражением лица. За ним мама, гораздо бодрее его. На одной из первых после Перми станций, выйдя из вагона, Рем непонятным образом потерял все свои и ее документы, главное - справку об освобождении, на основании которой следовало получить паспорт. Ужас! Но, как ни странно, этот вопрос уладился без особых трудностей, когда мама уехала из Москвы, а в Москве так или иначе приходилось жить нелегально.
Очень скоро стало ясно, что мама никому не нужна и лучше ей как можно скорее уехать. Без прописки, без права жить в Москве, без работы, на подачки - как жить? И страшно. Мою подругу внезапно вызвали на Лубянку, расспрашивали обо мне и нашей с ней дружбе, убеждали порвать со мной. Выяснилось, что о нас многое знают. На меня это не произвело особого впечатления, но мама испугалась не на шутку. Помню, мы идем с ней по Цветному бульвару, я рассказываю ей об этом со смехом; она слушает очень внимательно, а потом осторожно, чтобы не испугать, говорит, что ничего тут веселого нет и она предполагает, что меня, возможно, арестуют в самое ближайшее время, дает мне советы, как вести себя в тюрьме, в лагере. Я смеюсь и не хочу слушать, не верю в такую дикую возможность. Наконец, маме выхлопотали место учетчицы на молокозаводе под Угличем, и она отправилась туда. В начале 1947 г. я побывала у нее. Холодная зима. В длинном бараке со слепыми окнами у нее крошечная комната. За стенами соседи, и слышно все, что там делается. За дверью беспрерывно кто-то ходит, ругаются матом, в темном коридоре дерутся пьяные. А в комнате мы с мамой. Поздний вечер, она на топчане, я на полу. Тепло и полутемно. Я прошу ее рассказать мне о прошлом, об отце, о лагере, но вижу, что ей смертельно не хочется, мы больше говорим о книгах, о моем ученье. Когда она уходит на работу, я читаю учебник для медсестер, с которым она не расстается, - по нему она в лагере сдавала экзамен. Я боюсь быть одна - кругом мужики, грязь, непонятный шум. Когда приходит пора уезжать, мама провожает меня на санях, на которых кто-то едет с завода в Углич. Обратно, километров пятнадцать, ей предстоит добираться одной, а она никогда не управлялась с лошадью. Но она не боялась, просто пустила лошадь, и та шла сама, зная дорогу. Вскоре из-за неладов с начальством ей пришлось уехать. И снова она скиталась по Москве, по Подмосковью, жила у знакомых, пыталась устроиться где-нибудь попрочнее. Ничего не выходило.
Свободное копирование
