21.11. Какая-то хворь привязалась: насморк – не насморк, слабость – не слабость, шею вдобавок слегка заклинило. Сижу дома, пользуюсь тем, что летать не дают. Но не забыли исправно запланировать в добровольную народную дружину. Надо идти, хоть и с больной шеей.
Ох уж эта дружина. Наш брат, аристократ-лётчик, не очень жалует это принудительное начинание. Причина проста: если зацепит по носу какой-нибудь замухрышка-хулиган, то слесарь завтра выйдет на работу и к вечеру забудет, а ты можешь загреметь на полгода с лётной работы по травме черепа. С нашей медициной в этом плане шутки плохи, а о семье моей никто не позаботится, пока я буду болтаться без работы. Но не откажешься же от добровольной дружины, не откажешься от продлённой саннормы, не откажешься от открытого партсобрания, чтобы не прослыть белой несознательной вороной, шагающей не в ногу. Вот и идём в эту дружину… добровольно, но ворча.
Что я предлагаю? Да то же, что и музыкант, и хирург, – их ведь как-то избавляют от этой принудиловки. В конце концов, я за добровольность. Не хочу. Пусть социологи разбираются, почему я не хочу идти вечером на улицу и хватать за руку хулигана. А заодно и почему мы так редко видим на улице патрульную машину – милицейский допотопный «бобик». Весь мир даёт полиции лучшие машины, а мы одно старьё.
Вообще это всё устарело. Нам часто говорят: «вот если мы все вместе возьмёмся», или «вы же сами не хотите поддерживать порядок» – и т.п. Кто это – «вы сами?» Я сам? Я сам вместе с кем-то самим не берусь выметать этот мусор. А те, кто обязаны это делать и получают за это деньги, меня упрекают.
Я сам своё дело делаю и справляюсь без посторонней помощи. А упрекать огульно всех поворачивается язык лишь у того, кто даром хлеб ест. Приучили мы милицию к формальным методам работы, и к так называемой дружине приучили. Поневоле я становлюсь формальной галочкой для отчёта, а милиция у нас зажралась, начиная со Щёлокова. Об этом говорю не только я, а и весь народ.
А нам через раз крутят фильмы о героях-милиционерах.
Смешно видеть на улицах женщин-дружинниц с повязками. И люди в дружину не верят и не идут.
Как-то был я помоложе, ещё на Ил-14, стоял на остановке поздно вечером. Под мышкой у меня мороженый муксун килограмм на пять, в руке портфель – добираюсь с вылета домой. Гляжу – недалеко мужик бабу душит и рвёт сумочку, и оба молча пыхтят, и никого кругом, ночь…
Я бросил поклажу, всё во мне затряслось, подбежал к ним, схватил за шиворот мужика, врезал ему по шее, чувствуя, как слаб, как не умею бить, а главное, как всё неловко, некстати, дико, ужасно… Он упал вроде, потом вскочил, дёргается весь. Закричал на неё: «А – защитничка нашла, лётчика!»
Я со стыдом и дрожью понял, что это муж и жена выясняют отношения, но в злости крикнул ему: «Уйди, а то я тебя убью!» Я его ненавидел в эти секунды, а за себя было стыдно, и горько, и жалко, что влез, что, в общем-то, благородный порыв мой обгажен…
Тут подошёл автобус, женщина, сдавленно и торопливо бормоча слова благодарности, поднялась, дверь захлопнулась, автобус ушёл. Муж, опустив голову, поплёлся куда-то в темноту, плечи его тряслись… А я остался стоять как дурак, со своим мороженым муксуном, и клял себя не знаю за что. Конечно, я вступился за женщину, но откуда мне знать, кто там из них виноват больше. Сгорбленная фигура униженного, пожилого уже мужа внушала теперь ещё большую жалость, чем перед этим женщина…
Короче, как в дерьмо окунулся.
Не для меня эти разборки: я потом два дня болел.
Свободное копирование
