Воспоминания о детстве и молодости - 146

В Калуге было много раскола и молельщиц. Мерзости этих тайных эмиссаров, интриг, играющих ту же роль, что иезуиты в Испании. Но перейдем к нашему аристократическому обществу. Аксаков говорил: "Посмотрите на Анну Ефимовну, строгое добродетельное выражение ее серых и пронзительных глаз. Она сидит в своем кюриловском кресле с коронным беретом и белым пером. У нее что-то наполеоновское в походке". А Клементий Осип<ович> говорит: "Посмотрите на Бюргера, как он серьезно подходит с серебряным подносом или пондосом,-- как говорила или говорит племянница Clara Россет своей няне Паскали Rose; она ее звала: Паналь: "Барыне всегда подают на пондосе". С Аксаковым та же тетушка Цицианова была в беспрестанных спорах. Однажды она его спросила: "Как вы едете в Москву?" -- "Я всегда езжу на Пахру, короче" и рассказал, что там водится нехорошее. Она его прозвала "Два слова, или Ночь в аду", известный балет с пантомимой. На даче я с ним один раз в присутствии Левы назвала его чурбаном и выгнала из дому, запрещая ему являться ко мне, кроме балов и официальных приемов. Он написал прекрасные стихи:

Вы смущаетесь легко,

И вашу мудрость, вашу веру

Теперь я понял глубоко.

А в конце:

Недостойное начало порчи

Вам в душу проникло и проч.[1]

Я тотчас послала эти стихи Плетневу в "Современную газету", в которой была страшная пустота. Иногда явятся, бывало, стихи Лермонтова, и печатался "Портрет" Гоголя. Меня поразил этот талант, и я спросила Плетнева, кто автор этой nouvelle. "Неужто вы не узнали? Это последнее произведение Гоголя". Аксаков оскорбился тем, что я не оскорбилась его посланием, и написал другое, не хотел их списать для Левы. Они кончались словами: "Я забыл, что дама вы блистательного света", это было у автора самым колким упреком, Лева их затвердил после вторичного чтения и мне их сообщил, а я Аксакова благодарила и сказала: "Второе послание лучше первого". "Бродяга" уж был окончен[2]. Несмотря на нашу комическую ссору, он сам ее читал, и мы все были в восторге. Не знаю, почему Аксаков ее не перепечатывает. У нас такой неурожай в беллетристике, что, пожалуй, хоть приниматься за Тредьяковского, Кострова и Измайлова. Можно присоединить Федорова и Сумарокова с Озеровым. Не шутите Озеровым: его трагедия "Дмитрий Донской" удостоивается представления на театре gala. Скука одолевала всех, кроме райка. Каратыгин рычал, а Толченов каким-то басом мычал. Раек неистово аплодировал и вызывал: "Толченого! Толченого!". Он являлся в хламиде, сандалиях и кланялся на все четыре стороны, прижимая руки к сердцу. Александр Карамзин очень хорошо передразнивал Толченова.