Нас разместили в бараках и вскоре, действительно, меня вызвали в санчасть. Кроме начальницы санчасти и Якова Михайловича, в ее кабинете был главный врач больницы лагеря Нинашвили. Встретила начальница меня любезно, и солгать я не смог: сказал, что медицинского образования у меня нет, но я работал около года фельдшером в Центральной больнице УСВИТЛа и изучал медицину на практике под руководством лечащих врачей.
- Опять практик! - неудовлетворенно произнесла она.
- А мы сейчас определим, что он знает, - сказал Нинашвили и стал задавать мне вопросы по внутренним и инфекционным болезням.
Недавно еще я штудировал учебники по этим разделам медицины и неплохо ответил ему.
- Я возьму его к себе, - решил он и выписал направление в стационар, как больному.
Со времени перевода Центральной больницы на Левый берег, больницу Карпункта расширили, так как многие больные не смогли бы преодолеть пятисоткилометровый путь в новую центральную больницу, да и неизвестно было, смогут ли они после выздоровления быть эффективно использованы на приисках. В то время в Карпункте было четыре больничных отделения и барак для инвалидов, ждущих отправки на материк. Лишь два из них были хоть сколько-нибудь похожи на больничные палаты: одно из терапевтических отделений и хирургическое. В них находились тяжелые больные, главным образом, лежачие. Остальные два отделения с двухэтажными нарами-вагонками мало отличались от обычных лагерных бараков. В одном из них лежали выздоравливающие больные, в другом - хроники. Иногда на нарах вместо двух человек лежало по три. Меня тоже поместили в один из этих бараков на верхние нары, дали халат и поручили выполнять уже знакомые мне процедуры: раздачу лекарств, измерение температуры и другие. Когда я сказал, что умею делать внутривенные инъекции, Нинашвили направил меня в туберкулезное отделение, где более пятидесяти заключенных-инвалидов ждали отправки на материк. Больничное отделение для инвалидов представляло собой обычный барак с двухэтажными нарами; к нему примыкала небольшая процедурная. Все больные были изможденными, с бледной сухой кожей на исхудавшем теле и напоминали скорее покойников, чем живых людей. У некоторых были вставлены в грудную клетку дренажные резиновые трубки и привязаны к телу бутылки для оттока гноя из плевры и легких. Кашель раздавался со всех концов барака. Я вводил им внутривенно хлористый кальций, аскорбиновую кислоту и другие лекарства. Некоторым делал подкожные впрыскивания камфары с кофеином. Обстановка в бараке была гнетущей. Спустя несколько дней, после очередного посещения туберкулезного отделения, Нинашвили вызвал меня к себе в кабинет и сказал:
- Нельзя вам там работать! Вы молодой, а в отделении у многих открытая форма туберкулеза. В колымском лагере подхватить в таком возрасте туберкулез - верная смерть.
Он перевел меня в терапевтическое отделение для тяжелобольных. Я помогал фельдшеру отделения, продолжая числиться больным. Во время врачебного обхода палат делал пометки со слов врача, которые затем у себя в кабинете Нинашвили переносил в истории болезни. Так проработал я две недели. Но однажды, когда я был в кабинете главврача, начальница санчасти вызвала его к себе, и я остался один. Не смог не воспользоваться этим случаем и, недолго думая, позвонил Гроссману. Он был у себя в кабинете и, выслушав меня, сказал:
- Попробую помочь тебе.
Потом я целый день размышлял и решил, что лучше бы мне не напоминать о себе в Маглаге: не будить спящего льва. Конечно, весной всех бы нас отправили в тайгу, но все же не сразу и не на общих основаниях. Вероятно, меня бы послали фельдшером в какой-нибудь лагерь, а до этого я смог бы еще немного постажироваться в пересыльной больнице. А сейчас? Сможет ли Гроссман помочь или только лишний раз напомнит обо мне Кузьмину, вершившему всеми делами в Маглаге? Ведь против него Гроссман бессилен, и вряд ли захочет на этот раз уступить его просьбам Гридасова. Опасения мои сбылись, и в худшем варианте.
Свободное копирование
