Но даже крепкие вначале мужики от изнурительной работы на приисках, холода и голода, с подорванным здоровьем, пороком сердца, гипертонией, эмфиземой легких, силикозом, туберкулезом, цингой и пеллагрой рано или поздно пополняли ряды доходяг.
В подконвойку Коровкину идти не хотелось. На добропорядочных заключенных она наводила тоску: и кормили плохо, и запирали в бараке, и лежали пленники ее на голых нарах или сопревшем сене впритык друг к другу, и на работу выводили с собакой. Казалось, это их последнее пристанище. Постояльцы же этого заведения привыкли к своему положению, философствуя: «хуже живем - дольше проживем», «лучше кашки не доложь, но на работу не тревожь», «убивает не маленькая пайка, а тяжелая работа». Часто вспоминали, как было приятно в тюрьме лежать целый день, хоть и на цементном полу, но не зная ни разводов, ни тяжелого труда и как безрассудно стремились они поскорее получить срок и отправиться в лагерь на работу. Лагерная свобода передвижения в зоне немного давала работяге, так как уставшие невольники мечтали лишь об одном - забраться поскорее на нары и заснуть, до нового подъема. Удары ломом о железный рельс, подвешенный на тросе у вахты, возвещавшие наступление нового рабочего дня, болью отзывались в душе измученного тяжким трудом заключенного...
Недовольный работой Коровкина, Зубрин снял его с отвала и направил в забой:
- Нечего больным притворяться! Поработай в забое. Поймешь, как работяги вкалывают.
Выполнить норму Коровкин уже не мог, и стал получать лишь по 600 граммов хлеба в день, а если жаловался, то бригадир отвечал:
- Ты и этого не заработал, нахлебник! Не только на пайку, ты даже на солидол для своих ботинок не заработал.
Солидолом смазывали механизмы промприбора, подшипники роликов транспортерной ленты, оси тачек. Бочка с ним стояла возле промприбора. Часто, работая в обводненном забое, заключенные солидолом смазывали ботинки, чтобы они меньше промокали. Иногда, чтобы вызвать понос и попасть в больницу, доходяги ели солидол или мыло и часто вместо больницы попадали на кладбище. Заключенные на прииске ненавидели свой труд, так как занимались, с их точки зрения, бессмысленной работой: перевозили с одного места на другое горы горной породы, не зная сколько там золота, не интересовались этим. Для них, голодных, была одна ценность - хлебная пайка. За нее они готовы были отдать все золото Колымы.
Зубрин не допускал уравниловки.
- Мне надо работяг кормить! - говаривал он. - А для доходяг и лодырей у меня лишнего хлеба нет: «кто не работает - тот не ест!»
Когда Коровкина перевели в забой, никто не хотел работать с ним в паре, да и он не стремился к этому, так как понимал, что работать наравне с другими не сможет. Силы покидали его с каждым днем. Удары кайлом по вязкому мерзлому грунту мучительной болью отдавались в его воспаленном мозгу, с трудом отрывал он от земли даже наполовину загруженную тачку; колесо ее виляло по трапу, и только неимоверными усилиями он удерживал равновесие. Нет, вероятно, более изощренной пытки, чем ежедневные терзания голодного, истощенного, больного заключенного изнурительным трудом, когда каждый нерв его напряжен, каждый мускул болит, каждый орган тела ноет. Если этот «исправительный» труд не каторга, то что такое каторга? Говорили, что на Колыме на руднике Бутугычаге в неимоверно жестоких условиях, в кандалах работали каторжане. Когда каторгу отменили, оставшихся в живых каторжан перевели в «Берлаг» - особый лагерь для политзаключенных. Я не встречал на Колыме человека, отбывшего сталинскую каторгу. Даже на «исправительно-трудовых» работах вряд ли кому удалось проработать весь свой срок в золотом забое: либо он преждевременно превращался в инвалида, либо погибал.
Однажды Коровкин, катая тачку по трапу, почувствовал себя особенно плохо: сердце колотилось, не хватало воздуха, кружилась голова. Несколько ковыляющих шагов он еще сделал; колесо тачки соскочило с трапа на мерзлый грунт, руки забойщика бессильно разжали ручки тачки, тело беспомощно опустилось на землю. Зубрин подбежал к нему, матерясь и пиная, стараясь поднять. Но Коровкин ничего уже не чувствовал и не слышал - лишь из груди вырывались хриплые звуки. Рабочие убрали его с трапа, положили возле забоя. Еще некоторое время он лежал с широко открытым ртом, глотая воздух - жизнь еще боролось со смертью. Потом он затих... навсегда.
Неужели же он, как и сотни тысяч таких же других, родился на свет только затем, чтобы, пройдя все муки ада, все немыслимые страдания: голод, войну и оккупацию, влачить жалкое существование в вонючих бараках за колючей проволокой и, в конце концов, умереть здесь, в забое, на мерзлой колымской земле?
Когда именно это случилось, никто не знал. Им мало интересовались в бригаде при жизни, а сейчас вокруг него кайлили грунт, по трапам сновали тачки. Вспомнили только, когда надо было идти в лагерь. Конвоиры приказали отнести его труп в морг. Мы работали тогда на Улахане, и до лагеря было километров пять. Взяв Коровкина за руки и за ноги, заключенные по очереди несли его тело. И хотя веса в нем было немного, после изнурительной работы, когда с трудом волочишь свои собственные ноги, нести труп по изрытой колеями дороге было тяжко. Смерть в забое была нередким явлением на приисках.
Свободное копирование
