В зоне - 1

   Я писать перестал: письма плохо доходят;

   Не дождусь от тебя я желанных вестей.

   Утомленным полетом на юг птицы уходят.

   Я гляжу на счастливых друзей-журавлей.

   Пролетят они там над полями, лугами,

   Над садами, лесами, где я рос молодым,

   И расскажут они голубыми ночами,

   Что на русской земле стал я сыном чужим.

   Из лагерного стихотворения

   Зона расширялась, строились новые бараки, работали плотники; к зоне подвозили лес. Его сбрасывали недалеко от вахты, и нас часто после работы конвоиры заставляли подносить лес к строящейся зоне или к баракам. Ослабленные голодом и непосильным трудом, мы хватались за длинное тяжелое бревно втроем или вчетвером, так как вдвоем поднять его уже не могли. Под бушлатами и телогрейками вохровцу не было видно, что от нас остались лишь кожа да кости, и он безуспешно пытался отогнать от бревна лишних з/к. Как только нас оставалось двое, после первого же шага, наши ноги подкашивались и выпрямить колени мы уже не могли - падали под тяжестью бревна; сбрасывая его с плеч; даже не заботились о том, что оно может покалечить напарника. Наконец, устав от безуспешных попыток наладить порядок, вохровец махнул на нас рукой, разрешив работать по собственной технологии.

   В бараке все окружали печку, протягивая к ней озябшие руки, стараясь ухватить частичку тепла. Несмотря на окрики дневального, никто не отходил от нее. Тогда дневальный брал палку (по лагерному «термометр») и, огрев ею спины работяг, сквозь зубы цедил:

   - Без плюх как дурные!

   Вечером мы не спешили в столовую. Никто не хотел заранее занимать очередь, и почти всегда мы оказывались в хвосте ее. Часть доходяг оставались в столовой в конце завтрака, обеда или ужина собирать миски в надежде получить от раздатчика черпак баланды, но часто получали вместо этого черпаком по лбу. Прождав полчаса или более, выпив жидкую, едва теплую баланду, мы отправлялись в барак, где спали на голых нарах или просто на полу, не раздеваясь и не снимая ботинок. В бригаде мало разговаривали, не интересовались друг другом. Война раскидала всех так, что у многих лагерников не осталось никаких связей с материком. Мало кто получал письма, тем более - посылки. Казалось, что не было ни материка, ни войны, ни довоенного мира, в котором тоже радостей было мало. Все мысли заключенных были поглощены тяжелой работой, ожиданием скудной пищи и приятным непродолжительным сном - на остальное не хватало ни сил, ни времени. Если зэк» мог еще думать о чем-либо другом, это означало, что попал он не в худший лагпункт, ни на самую тяжелую работу, что еще не опустился на дно лагерного существования. Голод и тяжкий труд для заключенного были страшнее рабства. С неволей он мог еще смириться; непосильный труд вытягивал из истощенного систематическим недоеданием человека последние жилы, надрывал сердце, иссушал мозг. Ложась на нары или на пол, мы быстро засыпали. Казалось, недавно легли, а уже раздавался зычный голос дневального: «Подъем!»

   У двери стоял узкий жестяный желоб, наполненный водой, с несколькими сосками в нижней части его. Работяги обычно умывальником не пользовалась, некоторые подходили к нему, если там была вода, смачивали кончики пальцев, глаза и нос, чтобы немного взбодриться после сна. Мыла и полотенец не было. В бараке мы получали хлебную пайку и съедали ее, не дожидаясь завтрака или ужина. В столовой, преодолев очередь, выпивали через борт миски баланду, съедали кусок соленой, «ржавой» селедки и выпивали, тоже из миски, «чай», в котором привычного по воле чаю не было, и трудно было на вкус определить следы сахара. После завтрака мы отправлялись на развод, строились побригадно перед вахтой. Чтобы никто не опаздывал на развод и не задерживал бригаду, дневальный выгонял на время развода всех из барака, кухонный работник - из столовой, санитар - из амбулатории. Перед вахтой работяги разбирались по пятеркам; бригадир или его помощник проверял число заключенных, вышедших на работу. Если кого-нибудь не хватало, бригаду отводили в сторону и посылали искать отсутствующего в барак, в столовую, в санчасть. Опоздавшему доставались пинки и тумаки не только от бригадира, но и от своих коллег - никто не хотел стоять лишние минуты на ветру или морозе перед закрытыми воротами, хотя и на работе ничего приятного их не ожидало.

   Наконец, ворота со скрипом отворялись, и процедура развода начиналась. Подойдя к вахте, перед строем пересчитывавших нас надзирателя, дежурного вахтера, начальника конвоя, нарядчика и бригадира, мы по пятеркам продвигались к воротам. Нарядчик, вынимая последовательно из матерчатого бумажника карточки членов бригады, называл фамилию заключенного, на что зэка должен был ответить, сообщив свои данные: имя, отчество, год рождения, статью, срок, после чего нарядчик произносил: «Проходи!» и заключенный, пройдя через вахту, занимал место в пятерке, уже за зоной. После вывода очередной бригады за зону и команды: «Разберись по пятеркам!» надзиратель, дежурный вахтер и начальник конвоя вновь пересчитывали зэка, записывали в своих фанерках число вышедших на работу, и если счет у проверяющих сходился, бригаду передавали начальнику конвоя, которому нарядчик вручал и матерчатый бумажник с карточками заключенных. Затем начальник конвоя выходил вперед и произносил ежедневную молитву: «Внимание, бригада! В пути следования строй не нарушать, не разговаривать, не растягиваться, не отставать. Шаг влево, шаг вправо считается побегом. Конвой применяет оружие без предупреждения. Шагом марш!» В лагере эту прибаутку переиначили: «Шаг влево - агитация, шаг вправо - провокация, прыжок вверх считается побегом». По дороге на работу или с работы заключенные должны были не нарушать строй, держать руки за спиной; приближаться к конвоирам ближе, чем на десять метров, не разрешалось.