Не слышно шума городского,
В тюремной башне тишина
И на штыке у часового
Горит полночная луна.
Вот бедный юноша, ровесник
Младым, цветущим деревцам,
В глухой тюрьме заводит песню
И отдает тоску волнам.
Из народной песни
После бани нас распределили по камерам. Я попал в камеру, в которой большинство обитателей были бывшими военными. Среди заключенных были и сектанты, отказавшиеся взять в руки оружие. Блатных в камере не было, не было и воровства. Местные заключенные получали передачи и по неписаным тюремным законам делились со своими соседями - военными. По следам от ножек кроватей на цементном полу можно было определить, что когда-то здесь стояло десять коек, возможно, двухэтажных; но теперь нас было более тридцати человек, и все мы разместились на полу: часть у стен, часть посредине камеры. В углу была параша - старый поржавевший бачок, высоко у потолка - зарешеченное окно, до которого нельзя было достать и вытянутой рукой, с наклонным подоконником, чтобы на нем невозможно было удержаться. Через окно нам виден был лишь кусочек неба: то голубой, то серый.
Старостой камеры выбрали старшину. Камера была дисциплинированной, и нам поручили приносить из кухни еду для нашего крыла тюрьмы и выносить параши. Мы много бывали на воздухе, и все остатки пищи тоже доставались нам. На прогулку в то время заключенных не выводили. При Одесской тюрьме была колония, выпускавшая железные кровати, но брали туда только бытовиков с малыми сроками. Рядом со мной лежал военный врач - майор. С начала войны он был на фронте, затем в немецком плену, в РОА. Оттуда бежал, прятался, снова попал в Красную Армию и, наконец, в нашу тюрьму.
В свободное от работы время, которого у нас было достаточно, сокамерники делились воспоминаниями о недавно пережитом, рассказывали забавные и поучительные истории, гадали о будущем, надеялись на послевоенную амнистию.
Среди нас был сельский учитель. Рассказал он случай из судебной практики дореволюционной Одессы. Горбатый мальчик ударом палки по голове убил своего сверстника. Адвокатом убийцы назначили молодого юриста, недавно окончившего университет и согласившегося защищать это неблагодарное дело. К удивлению присутствующих, адвокат, выступая в суде присяжных, мямлил, путался, сбивчиво и невразумительно что-то объяснял. Возмущенный судья прервал его:
- Да говорите же толком, черт вас побери! Лопочете как недоучившийся гимназист!
- Я говорю всего лишь пять минут, и вы уже выходите из себя! А как же этот мальчишка, обиженный судьбой, должен был терпеть ежедневные и ежечасные унижения, насмешки и выкрики: «Горбун, горбун!» И у него не выдержали нервы!
И суд оправдал подзащитного.
Утром нам приносили пайки: 450 граммов хлеба, сырого, с запахом дыма, выпеченного из муки, которую нацисты, отступая, подожгли.
- Целый день ждешь пайку, а как получишь, так за пять минут и съешь ее, - пожаловался один из заключенных.
- Не съешь! - возразил другой.
- Это почему же?
- Не сможешь!
- Спорим?
- Спорим! На пайку.
- Но у нас часов нет.
- А ты будешь шагать по камере. И если за сто шагов сто граммов сжуешь и проглотишь полностью, получишь и остальную часть моей пайки.
Договор был заключен. Оппонент отрезал ниткой, извлеченной из шинели, четверть своей пайки и вручил ее экспериментатору, с жадностью поглядывавшему на две рядом лежавших у арбитров пайки. Затем «подопытный кролик» не спеша двинулся в путь. Кусок хлеба быстро исчез у него во рту, но никак не хотел проглатываться. Контрольные сто шагов прошли, а шагавший все еще жевал хлеб. Спор был проигран.