Ну, а всё-таки как же сложилась судьба «членов тайного Общества» и их близких?
Юношей в 1952 году погиб Володя Блушинский: на студенческих военных «сборах» молнией убило во время полевых занятий сразу девятерых – и его в том числе. Через несколько лет его идеологически стойкий отец под влиянием критики культа личности Сталина. а потом внезапного крена к восстановлению этого культа, вдруг занялся подпольной агитацией против сталинизма, которому всю жизнь верно служил. Был разоблачён, арестован, судим и в 1957 году (да-да!!!) получил пять лет заключения «за оскорбление памяти покойного И. В. Сталина».! Лишь благодаря хлопотам дочери старик был «комиссован». Вскоре он умер у неё на руках Но – не коммунистом: в партии его так и не восстановили. Дело было при Хрущёве, через год-два после его разоблачительного доклада на ХХ съезде. О, бред, бред, бред... Нет: к сожалению, явь, бывшая нашей жизнью.
В конце 1987-го перестало биться сердце моего «Гастона» - Игоря Гасско. Сердце, с юных лет больное. Но болезнь не помешала Игорю прожить творчески активную жизнь. Химик-технолог по образованию, он, однако, стал работником кино и телевидения, сценаристом и режиссёром документальных и научно-популярных фильмов. Работал на Крымском ТВ, на киностудии в Минске. Дважды перенёс операции на открытом сердце, вторая сделала его инвалидом. Работать в кино он уже не мог – но не растерялся, не лёг умирать: до конца дней писал очерки и книги о Крыме. После его смерти в Сиферополе всё же остались ещё два Игоря Гасско: зять «Гастона» (это его репортажи из Крыма часто шли по одной из московских телепрограмм, а сейчас почти ежедневно передаются каналом RTVi из самых горячих точек Израиля) и внук, юный «Гастончик», – этот недавно окончил университет в Иерусалиме... Да, семья Гастона (в том числе и вдова его – Галя), – здесь, живут в Рамат-Гане (2010).
Мирон Черненко, окончив Харьковский юридический институт, оказался без работы: хотя уже вовсю шла оттепель, репрессированный покойник-отец пугал кадровиков, отягощал анкету сына. Назначение, выданное выпускнику на должность юрисконсульта в Министерство мясо-молочной (бр-р-р-р, харедим (ультрарелигиозные евреи: ведь смешивать молочное с мясным иудеям строго воспрещено!) промышленности оказалось туфтовым. Мирон слал какие-то письма, сватался в какие-то учреждения... Отовсюду – отказ! Правда, как-то раз из Донбасса управляющий угольным трестом прислал анкету. Мирон её заполнил, отправил назад – в ответ вновь отказ. «Управляющий позавидовал моей фамилии, - зубоскалил Ронька. – Дело в том, что его, управляющего, фамилия - ... Жидовленков!»
Чтобы как-то жить, пришлось браться за любое дело. Но любое не слишком получалось. Мать устроила было его агентом Госстраха. Приходит Мирон на дом к потенциальному клиенту и сходу, глядя своими выпуклыми еврейскими глазами прямо в душу, спрашивает всерьёз:
– Скажите, вы думали о смег-г-гти?
Является к другому:
– Пг-г-г-едставьте, что вас г-г-г-газдавил тг-г-г-амвай!»...
Его выгнали из страхагентов на другой же день!
Потом часами стаивал на улице с полосатым шестом: помогал геодезистам производить съёмку местности перед началом строительства, таскал за ними теодолиты и нивелиры... (Бывшие перфектисты толпами ходили к нему на угол Пушкинской и Дарвина – потрепаться). А чаще подрабатывал в мимансе (мимическом ансамбле) оперного театра. У меня сохранился снимок: статист Мирон Черненко в форме матроса с революционного корабля. И вот бывают же совпадения: на ленточке бескозырки – то же крамольное слово, что и в его «Манифесте перфектистов» - те же семь точек: «.......». Ну, да: «СВОБОДА»! Чудеса? – Думайте, как хотите.
В конце концов, его мама пошла на приём к самому Николаю Викторовичу Подгорному (помните такого? – он был долгое время первым секретарём Харьковского обкома партии, потом возглавлял ЦК Компартии Украины и, наконец, стал Председателем Президиума Верховного Совета СССР – как говорили, «всесоюзным старостой») – был как раз пик хрущёвской «оттепели», и сын просительницы получил-таки место юрисконсульта в каком-то харьковском учреждении. Но два года вынужденной и голодной свободы не прошли даром: Мирон пристрастился за это время к кино (утренние сеансы были совсем нипочём: два рубля за билет – в масштабе цен 1961 года это 20 копеек!), и он пересмотрел кучу фильмов. А кроме того, выучил польский язык. Вскоре поступил на заочное отделение сценарного факультета ВГИКа (института кинематографии в Москве), женился по любви на прелестной сокурснице-москвичке, а став жителем столицы, занялся журналистикой, потом киножурналистикой, написал книжку о знаменитом польском кинорежиссёре Анджее Вайде (вот когда пригодился польский язык!), устроился на работу в Госфильмофонд, защитил диссертацию, написал ещё одну книгу – о Фернанделе... Несколько раз, уже живя в Израиле, я видел его в московских телепередачах, его представляли как «главу лиги московских кинокритиков», я читал интервью с ним в русскоязычных газетах США и Израиля... Он оброс бородой и усами, вместо памятной мне телогрейки – белый фрак, манишка с галстуком-бабочкой... Не сказали бы, что это он – ни за что бы не узнал. Мне даже показалось, Мирон перестал картавить...
Выше уже сказано: он – автор уникальной книги «Красная звезда, жёлтая звезда» - кинематографической истории еврейства в России. Его оценивают как крупнейшего знатока кинематографа всех стран, входивших в бывший «соцлагерь» - даже в Северной Корее побывал (и лично мне рассказывал потом о тамошней полицейской беспардонной слежке). Наконец, долгое время возглавлял Гильдию российских киноведов и кинокритиков и, как пишут, сумел её сплотить…
Уж так я радовался издали успехам старого друга... Но в январе или феврале 2004-го он скоропостижно скончался.
Многим читателям известно имя Марка Азбеля. За труды в физике ему в Союзе чуть было не дали Ленинскую премию. Помешала дружба с Юлием Даниэлем. Вскоре после того как Синявского и Даниэля осудили, Азбель вступил в борьбу за выезд в Израиль и в конце концов добился своего. Возглавил в Тель-Авиве одну из кафедр Тель-Авивского университета. Кроме того, он – автор автобиографических и публицистических книг и статей, лауреат одной из престижных литературных премий, название которой я забыл.
Строгая Неля (Нинель) Рогинкина теперь зовётся Ниной и тоже хорошо знакома читателю: как поэт, блестящий переводчик Эдгара По и Оскара Уальда, драматург, прозаик, мемуарист...
Будет несправедливо обойти молчанием то, что мне известно о двух следователях КГБ, чьи фамилии названы выше. Правда, сведений о них специально не добывал – скажу лишь о том, что случайно до меня дошло. Во время «оттепели», с началом «Большого Реабилитанса», им поручили занятие, как раз противоположное тому, что они делали при Сталине: тогда оба (да и только ли они?!) стряпали ложные, из пальца высосанные обвинения – теперь принялись готовить оправдательные приговоры на тех, кто были напрасно осуждены. Во время «перестройки» я принял участие в организации харьковского отделения правозащитного общества «Мемориал», там была замечательная женщина Гая Филипповна Коротаева (мир её праху!), собравшая большой архив по тематике советских репрессий. Среди представлений на реабилитацию, которые она мне показала в копиях, были и подписанные Самариным и Рыбальченко. Вспоминается песенка репортёра Моментальникова из «Бани» Маяковского:
«Эчеленца, прикажите –
Аппетит наш невелик:
Лишь зада-да-данье нам дадите –
Всё исполним в тот же миг!»
А уж какое именно там заданье: казнить или миловать – этой публике глубоко безразлично. Они были готовы на всё.
Мы уехали в Израиль, а мой племянник, сын моей сестры, войдя в состав сперва «Мемориала», а впоследствии возглавив и сформированную на основе этой организации Харьковскую правозащитную группу, подыскал для её офиса большую четырёхкомнатную квартиру, которую продал новым владельцам… сын или племянник полковника Рыбальченко. Чем не символ, вроде чеховского «вишневого сада», доставшегося Лопахину?!
Да будет мне позволено сказать несколько слов об авторе этой непридуманной истории. В родном Харькове я всю жизнь занимался журналистикой, кроме того, работал и в школе. В Израиле около года был литредактором одной из больших тель-авивских «русских» газет, около пяти лет – рабочим на фабрике. Выйдя по старости на пособие, вскоре неожиданно для себя возглавил «литературный проект» при отделе абсорбции в муниципалитете города Афула, организовал и вёл в течение пяти лет страничку муниципальной информации, а также литературную студию, выпустившую за эти годы четыре номера своего альманаха. В течение всех 20-ти с небольшим лет жизни в Израиле публиковал статьи, очерки, рассказы, воспоминания и стихи в разных изданиях – и здесь, и за рубежом. Издал два сборничка своих стихотворений и две мемуарно-биографических книги: «О Борисе Чичибабине и его времени» и – в соавторстве с покойным отцом – «Рукопись» (мой подробный комментарий к плану его тюремно-лагерных записок, написать которые ему помешала ранняя смерть). Иногда публикую юмористические стихи под псевдонимом и в образе, которому придал черты этакого слегка эллинизированного «оле ми-Скифия» (репатрианта из Скифии), уже 2000 лет живущего в израильской глубинке. Поскольку это Афула, то зовут его – Афулей. Как видно, недаром всё начиналось с гексаметра в харьковском журнале «Цабар»... виноват: «Кактус»!
«Действие закончилось в прошлом – результат его длится в настоящем».
Свободное копирование
