Заговор перфекционистов - 2

Но хотя Общества  как такового не было, деятельность его, как ни  парадоксально,  ощущалась!
Мы издали рукописный альманах  «Кактус». Всех его инициаторов я попросту не знал, но среди главных были только что названные Володя Блушинский и Мирон Черненко – записные остряки. 
Помню, как, поблёскивая  умнющими семитскими глазками, Володя сидел на поросшем курчавой травкой берегу старого пруда в харьковском пригороде Комаровка, натянув на вьющуюся шевелюру завязанный по углам узелками носовой платок. Торчавшие над головой рожками кончики платка придавали ему сходство с лукавым еврейским Мефистофелем. И этот Мефистофель то и дело изрекал «литературные» шуточки:
– Мухтар  Ауэзов   пишет новый роман:  «Суровтыбылты  в молодые годы»!..
– А вот эпиграф из Некрасова  к школьному сочинению: «Этот Ваня был  страшно громаден»!..
Уж не знаю, чего он тогда прицепился именно к Некрасову. Но мы с удовольствием  хохотали.
Острословием славился и Мирон Черненко – по-домашнему и по-школьному  Ронька. Да не собьёт никого с толку его хохлацко-цекистская фамилия: и по папе, и по маме он был полный и законченный еврей. С иудейской скорбью и весёлыми бесенятами в чуть выпуклых глазах, с характерным «шнобелем»  и неподражаемым  горловым  «г-г-г-г-г-г»  вместо «р».
Отца его (кажется, скромного бухгалтера)  как забрали ночью в тридцать седьмом неизвестно за что, так и погубили неизвестно где.  Мама, Сара Осиповна, служила в Госстрахе  - и тоже по счётной части. Жили они в  несусветной мансарде на верхотуре старого доходного дома по Рымарской, 19, нуждались страшно. Уже когда после войны все как-то приоделись, он всё ещё ходил в старой-престарой стёганке-телогрейке и, гуляя по щегольской Сумской (харьковскому «Бродвею»), здоровался с многочисленными приятелями, подавая им руку из-под полы через прореху в кармане этой ватной «фуфайки»::
- Здог-г-г-ов!!!
Ронька был страстным собирателем марок и пожирателем книг. Несмотря  на это, и по географии, и по литературе имел серый «трояк»: учить уроки ему было скучно.
Впрочем, и ещё один «перфектист» - мой одноклассник Игорь Гасско, более известный в тесном дружеском кругу по школьной кличке «Гастон», - тоже, несмотря на увлечение литературой, не вылезал по этому предмету из «троек». Наша знаменитая  на весь город учительница не сумела  разглядеть в обоих... впрочем, об этом после.
Художественное оформление «Кактуса»  выполнил будущий  строитель и чуть ли не архитектор Витя Брон (ученик нашей школы, на класс старше меня), а мы – дружная семья перфектистов – наводнили страницы этого редкостного  издания  всяческой  весёлой  чепухой.
Сборник был рукописным  в самом буквальном значении этого слова, то есть выполненным  вручную: кто-то взял на себя этот труд и  переписал наши оригиналы круглым школьным почерком. Парад шедевров открывался акростихом, в котором было зашифровано название альманаха. Акростих представлял собою чрезвычайно вольное,   и притом комическое, переложение знаменитого революционного стихотворения  украинского советского поэта Павло Тычины «На  майдане». Привожу для сравнения оригинал (в великорусской транслитерации)  и – «перевод»:

 Оригинал  (в сокращении):   Пародийный  перевод- акростих:

На майдани коло церквы                 Как-то на майдане                
революция идэ.                                Ахнули  крестьяне.
«Хай чабан, - уси гукнулы,-             Кто-то крикнул:   «Пусть чабан
За отамана будэ!                             Тут же будет атаман!»
…………………………                      У майдана пыль спадает,
На майдани пыл спадае,                Снова вечер наступает. 
Замовкае рич.
Вечир.
Нич. 


Мы не слишком задумывались над политическим смыслом пародии, а между тем она, по духу  «взбольшевиченной эры» (цитата из стихотворения того же Павло), могла быть воспринята как преступная насмешка. Талантливый, но сервильный Тычина был, сколько  помнится, министром просвещения УССР, автором  хрестоматийного супер-благонадёжного стихотворения «Партия ведэ!», в котором  решительно провозглашалось: «Будэм, будэм быть» (то есть, в переводе с украинского, «бить»!). Акростих, а вместе с ним и весь «Кактус», легко было выдать за издёвку. Не помню, кто был автором этой пародии (Блушинский называл мне, кажется, какого-то Вутю или Вудю Каплана). Но ещё более опасным выглядел «Манифест перфектистов», принадлежащий перу Мирона. В этих стихах, написанных  разухабистым дольником, было заявлено:

«Мы предтечей назвали Гомера –
И Гомер не протестовал!»

Ничего страшного? – Разумеется. Однако дальше шла такая  строка:

«Мы стремимся к .......  слова».
       
По количеству точек и по ритму стиха  угадывалось зловещее слово свобода!
Были там,  кажется,  и стихи или проза рыжего, нескладного десятиклассника Мары Азбеля,  неулыбчивой и строгой (так мне казалось)  Нели Рогинкиной...  Великие, бессмертные  имена!
Причастился бессмертиию и автор этих строк:  срочно, специально для «Кактуса», сочинил, как теперь говорят, «эксклюзив»: псевдодревнегреческую поэму «Халтуриада», написанную... гексаметром! Призыв вернуться к Гомеру я истолковал буквально. Героем созданного мною эпоса, строк на сорок,  был Ронос  (то есть  всё тот же Ронька),   описывались его удивительные приключения – например, борьба с Посейдоном, который   

« …повадился шляться  к его Афродите,
Но Афродита была Роносу верной    
                женой».

Завершалась поэма смертельным  каламбуром: 

«Он (Ронос)  Посейдошку связал и посадил под
                арест
Сроком до Дня Звонарей – и до Первого,
                значит, апреля:
“Что ж, поседей, посидев, ты, Посейдон, по 
                сей     день!”».

На сочинение поэмы полностью ушли урок физики и часть урока математики. 
Политически (если в аресте ни в чём не повинного древнегреческого бога не узреть намёк на тогдашние реалии) произведение как будто выдержанное, но могло насторожить то, что мой Ронос был там назван «Сыном Сиона», а дело-то было, господа знатоки новейшей истории Израиля и СССР, в 1948 году...
Вскоре, в 1950-м, арестовали моих родителей. Через несколько месяцев «Особое совещание» в Москве заочно припечатало им по 10 лет лагерей особого режима – «за антисоветскую  агитацию и принадлежность к контрреволюционной организации»  (тоже своего рода юмор, так как и папа, и мама, несмотря на эти обвинения, были и остались фанатическими коммунистами).
Мне тогда было 19 лет, и ножевая рана несправедливости болела так, что я не в силах был  обойтись без конфидентов. Володя Блушинский  слушал меня с сочувствием, но чуть-чуть отстранённо: его папа, в отличие от моего, и через 37-й год, и через другие чистки прошёл  невредимым. Более сердечный отклик я находил у Мирона, «Гастона» и Брона – не того, что упомянут выше, а у его однофамильца и человека, близкого к перфектистам (впрочем, оба Брона  в 90-е годы оказались, как и я, в Израиле). Мирон и сам был сыном зэка, притом погубленного. Гастон  мне рассказал о судьбе своего дяди, украинского поэта Мечислава Гаско, репрессированного  перед войной.   Хотя фамилия Игоря писалась через два «с», а Мечислава – через одно, оба были «стопроцентными» евреями. Игорь очень сочувствовал моему горю – может, ещё и поэтому утаил от меня  на несколько  лет то, что и мы. перфектисты, привлекали неусыпное внимание  Госбезопасности. Лишь когда настала  «эпоха Большого Реабилитанса», вернувшая  доброе имя моим родителям, дяде Гастона  и – посмертно – отцу Мирона, он раскрыл мне этот секрет.