Дальнейшие впечатления выходят за рамки школьных воспоминаний, однако прямо относятся к тому же персонажу. В середине 50-х, во время службы в армии на Дальнем Востоке, я из окружной военной газеты «Суворовский натиск» и приморского краевого «Красного знамени» узнал о спортивном автопробеге «Москва – Владивосток», который совершают поэт Виктор Урин и кто-то ещё – по-моему, тоже из литераторов. Было рассказано, что в городах по линии своего маршрута они проводят литературные встречи с читателями.
Прошло ещё много лет. Где-то в конце 60-х или в начале 70-х, когда началась череда скандальных – то добровольных, то принудительных – отъездов творческой и научной интеллигенции из СССР на Запад, стало известно и о том, что выехавший в США поэт Виктор Урин добровольно там остался на жительство. Впрочем, не помню, сопровождалось ли это его решение какими-либо выпадами в советской печати, характерными в отношении таких, как В. П. Некрасов, беглец Анатолий Кузнецов, супруги М. Растропович и Г. Вишневская и другие.
В 1990-м году наша семья уехала в Израиль. Перед этим группа школьных друзей решила устроить мне проводы. Свою квартиру для этого прощального вечера предложила чета Канторовичей. Теплоту, дружественность, понимание, чувство юмора, царившие на этой встрече, мне не забыть до конца дней. Павлик Гаркуша обратился ко мне с посланием на украинском языке, которое начиналось так:
Фелю, Фелю, гарний хлопче,
єврейський козаче!
В то время ещё казалось, что дороги назад, хотя бы в гости, уже не будет, что мы прощаемся навсегда. Развитие событий, крушение СССР, а с ним и «железного занавеса» позволило мне уже в 1995 году снова приехать на три недели в родной Харьков. Дело было весной, отмечалось 50-летие Победы. Те же друзья (за исключением уехавших после меня: Толи Новика – в США, Жени Брона – в Израиль) собрались отпраздновать мой приезд – это произошло в одном харьковском доме, хозяин которого встретил меня на пороге квартиры с весёлым и загадочным выражением лица. В глубине коридора я увидел маленькую фигурку какого-то старичка, метнувшегося в комнату.
- У меня есть для вас сюрприз, - довольно посмеиваясь, сказал хозяин, общий наш приятель, но раскрывать свой секрет не стал, добавив: - Сами увидите!
Началось застолье, прозвучали первые тосты за встречу… Здесь были «Патитурин» (Эдик Братута) с женой, Валерик Волоцкий, Юра Куюков – «Жук»… Наконец, настала минута, когда наш гостеприимный друг раскрыл, наконец, свой сюрприз:
- Вы, конечно, помните, - сказал он, - ту давнюю встречу с московским поэтом Виктором Уриным. Он уже много лет живёт в Америке. Сейчас вы его увидите!
Открылась дверь, и появился виденный мною давеча в коридоре старичишка. Через плечо у него, как у свадебного шафера, была повязана широкая атласная лента, на которой навешаны вперемешку советские боевые награды и какие-то американские почётные знаки – как мне показалось, спортивного характера. Пиршество продолжилось. Вниманием присутствующих завладел американский гость. Между прочим, объяснил: в Америку он не бежал, в отличие от многих прочих (например, Довлатова, Гениса, Лимонова), а выехал совершенно официально, по визе, как пропагандист своей собственной оригинальной идеи: он выступил с предложением включить в программу Всемирных олимпийских игр …состязания поэтов!
Лично мне совершенно неясно, как могла бы осуществиться такая, лишь с виду оригинальная, мысль. Прежде всего, на каком языке стали бы соревноваться поэты Англии и Замбии, США и Бангладеш, Израиля и Камеруна? Бегают, прыгают, стреляют олимпийцы всё-таки на одном и том же «языке», а вот каковы общие критерии, по которым можно выделить победителя в поэзии? Да, в древнегреческих олимпиадах поэты состязались – но на одном и том же древнегреческом. А вот если бы такие олимпиады» проходили, скажем, в ХIX веке - победил ли бы Пушкин Альфреда де Мюссэ, Гёте – Жуковского, Гейне – Лермонтова или Некрасова? «А судьи – кто?», Как бы сравнивали они достижения разных поэтов? И в каких категориях? По весу и росту, что ли? Дикая, совершенно никчемная затея. И, однако, брежневское правительство, введшее институт «невыездных» граждан, откликнулось на предложение и отпустило этого человека, заручившегося, очевидно, поддержкой и полномочиями каких-то общественных организаций (он даже, кажется, говорил, что – советского олимпийского комитета). А там, в США, поэт, не имевший никаких конфликтов с коммунистическим руководством и не подвергавшийся идеологическим утеснениям, вдруг принимает решение не возвращаться в страну? По меньшей мере, странно, чтобы не сказать – подозрительно.
Все эти соображения пришли мне на ум значительно позже. А пока наш старый знакомец продолжал застольную активность. Он вдруг предложил актуальный ностальгический тост. Не решаюсь реконструировать его текст, а лишь перескажу смысл.
В эти дни празднуется 50-летие Великой Победы, напомнил оратор. Мы с вами жили в великое время и в замечательной стране. Как много мы можем вспомнить хорошего. И далее он произнёс несколько фраз, прославляющих советский, утраченный недавно, строй, советский образ жизни. К его – и даже к моему изумлению, Виктор Урин встретил возражение со стороны обычно не слишком политически активного из присутствовавших наших ребят. Это был Юра Куюков. В очень сдержанных, но от этого прозвучавших особенно убедительно, выражениях он отверг попытку поэта реабилитировать советскую жизнь. «Возьмите нашу семью, - сказал Юра.
– Моего дядю Павлушу, известного писателя, выступавшего под псевдонимом Остап Вишня, на десять лет осудили к лагерю по ложному обвинению в «украинском буржуазном национализме». Его (и моей матери) родного брата – прозаика Василя Чечвянского – расстреляли. Наша семья жила в вечном страхе из-за того, что отец был наполовину грек, наполовину крымский татарин. И тех, и других Сталин выслал в Сибирь и Среднюю Азию, то же могли сделать и с отцом. А вы говорите что-то о гордости за достижения…
Вся эта речь сопровождалась сочувственными репликами присутствующих. Патриотического восторга поэта никто не разделил. А Эдик Братута, превратившийся за годы со времени окончания школы в блистательного остроумца, какой-то едкой и чрезвычайно уместной репликой совершенно уничтожил и свёл на нет напыщенный и запоздало патриотический советский социалистический тон, взятый Уриным. Водку мы, конечно, выпили, но вовсе не за провозглашённый им тост. Гость стушевался, сник и вскоре ушёл в другую комнату.
Вернувшись в Израиль, я через какое-то не очень долгое время наткнулся на материал в одной здешней русскоязычной газете, прямо относившийся к поэту. Это было воспроизведение его письма (от 23 сентября 1968 г.) на имя министра культуры СССР Демичева. Автор сообщал, что некоторые из его коллег – советских поэтов фактически отказались одобрить ввод войск стран Варшавского договора в Чехословакию. Вот, например, поэт Евгений Винокуров. А между тем, его поэтическому сборнику был назначен 100-тысячный тираж, в то время как поэтам, однозначно приветствовавшим этот справедливій шаг социалистического лагеря, дают возможность издать свои книги лишь десятитысячным тиражом… Это был настоящий политический донос, не оставлявший сомнений и относительно причин, толкнувших автора на создание такого документа: конечно, рукой Урина водила пошлая, банальная зависть и корысть Ненадёжным прикрытием этих чувств послужила трескучая политическая фразеология о необходимости глубоко партийной идеологической борьбы на современном этапе.
Надо ли говорить, что, испытав понятное омерзение, я ни одним боком не отнёс это ощущение к хозяину дома. Но, возможно, сам он не смог переступить через привычную симпатию к поэту. В 2001 году, во время второй моей поездки в Харьков, ребята опять оказали мне честь желанием встретиться за дружеским столом, который накрыт был на этот раз в квартире тогда ещё живого и бодрого Павлика Гаркуши (светлая ему память и пухом – земля!). Наш друг там тоже был, и в какой-то момент я спросил у него, знает ли он об этом материале. В ответ я услышал, что это обыкновенная фальшивка. Но, увы, у меня другое впечатление. Уже позже мне попалось упоминание об этом материале как одном из тех, которые обнаружил, сканировал в открытую при помощи портативного компьютера и увёз из СССР работавший в архивах бывшего ЦК КПСС знаменитый диссидент В. Буковский. Кроме того, стилистика доноса в точности соответствует моменту его написания и личности автора. В письме чувствуется стремление автора произвести впечатление и своей идейной преданностью, «коммунистической партийностью», и собственными публицистическими возможностями, и, наконец, этической неразборчивостью, столь ценившейся в людях кремлёвскими руководителями.
Да и кому, скажите на милость, было бы важно составлением фальшивки бросить пятно на литератора, полностью забытого, фактически выработавшего свой ресурс, не имеющего даже претензий на какой-то, пусть и ничтожный, служебный или престижный горбик? Вышедшие в Америке томики его сочинений, которые он нам показывал во время этой встречи, при всём своём внешнем лоске, произвели на меня довольно убогое впечатление.
Таков финал эпизода, связанного с нашими литературными увлечениями периода учёбы у Грановской. Я записал его вопреки своему опасению вызвать чьё-либо недовольство или нанести кому-либо обиду. Но не хочу жертвовать правдой, как я её понимаю. Мне бы только хотелось повторить сочинённые по совсем другому поводу собственные строки из юношеских стихов:
Если не ошибся – очень плохо.
Если ошибаюсь – очень рад) . .
Свободное копирование
