Только подъезжая к Богдановичу, я стала понемногу успокаиваться надеждой на несомненно скорую встречу с детьми и мамой. И, когда поезд стал замедлять ход, пробилась к выходу из тамбура (он ведь тоже был переполнен пассажирами), высунулась, буквально повиснув на руках, чтобы разглядеть название станции, убедиться, что это действительно так нужный мне Богданович. Столько «сюрпризов» один другого хуже встретилось на пути, что я уже опасалась следующих.
И каково же было моё изумление, когда именно у моего вагона и именно у тамбура, а не у широких дверей его – я увидела массу людей, приветливо машущих мне и выкрикивающих: »Мама едет! Мама едет!» Это было потрясающе!
Я так и не знаю, откуда им был известен поезд и даже номер вагона и тамбур. Могу только предположить, что Богдановичскому железнодорожному начальству Камышловское, а может быть Ощепковское начальство сообщило эти данные. А тут уже и мобилизованные на помощь моей маме добрые люди были оповещены. Возможно, ещё и вид мой, взволнованный и до неприличия моложавый для многодетной мамаши подсказал им встречаемую. Шуму было много. Ведь дополнительных хлопот сотрудникам всех трёх станций доставила немало – думаю, намного больше стоимости четырёх проездных билетов.
Должна признаться: последующие события происходили в таком темпе и напряжении, что своевременно поблагодарить их – это начальство и всех тех многих, многих добрых людей, что приняли во мне участие –у меня ни сил, ни времени не оказалось. Но впоследствии, возвращаясь памятью к событиям тех дней, благодарила их в душе и Бога за них просила не раз. То, что есть люди добрые на свете, буквально спасало от пессимизма. Вспоминая события военного Днепропетровского периода, эвакуационного пути, Свердловского, Пышминского периода – сколько раз меня выручали вдруг совершенно бескорыстно! Из великих затруднений, совсем не знакомые или очень мало знакомые мне люди. Как-то так неожиданно. И почти, как говорится, на краю пропасти – выручали, будто посланники Божьи. И если Бог за меня – так «везучая» я или «невезучая»?
С тамбура меня чуть ли не на руках сняли. И пока проводили до места, где в переполненном зале ожидания были дети и мама, рассказали, что люди из встречавших меня получили багаж из скорого поезда (в который я не поспела) и сдали его в камеру хранения. И - пусть я не беспокоюсь – маме квитанции о сданном багаже уже вручены.
А уже мама (не буду упоминать о её слезах при встрече) рассказала, что какая-то добрая, сердобольная кормящая другого ребенка женщина покормила плачущего от голода моего маленького Воёлочку, а кто-то из ожидающей публики доверчиво одолжил маме три рубля (я их, конечно, с благодарностью вернула), и на них кто-то принёс из буфета что-то молочное и печенье для Сашеньки и какую-то еду маме. Я была растрогана добрым сочувствием этих людей, их расположением к нам и не отказывалась рассказывать о своих злоключениях и тревогах в этом нелегком «марафоне», о том, как я догоняла своих детей «бегом с препятствиями», и, конечно, о том, как на каждом этапе этого пути находились добрые люди. В поезд до станции Синарской (город Каменск-Уральск) нас посадили беспрепятственно. По предъявленным квитанциям из багажного отделения Богдановича те же, кто сдавал багаж, погрузили его (с помощью железнодорожников – уже по квитанциям, полученным мной еще на станции Ощепково) в наш поезд (до ст. Синарская). Весь багаж был в целости и сохранности. Путь до Синарской прошёл без приключений.
Так я рассталась с Пышмой, где прожила с семьёй всего семь месяцев. Очень нелегко, и в нужде, и в тревоге, и в заботах многих – но не в обиде. Время такое.
Пышминцы – народ с виду суровый. Однако, за точность впечатления не поручусь, поскольку знакомство моё с ними пришлось на время очень суровое. Злые люди мне как-то не попадались. И неказистую Пышму, и простых непарадных её обитателей вспоминаю с добрым-добрым чувством и благодарностью. Ко мне относились хорошо – даже начальство.
А вот что я вспомнила под конец моего рассказа о пышминском периоде нашей жизни:
Оказывается, пышминцы еще и кое-что, не афишируемое государством, знали о своём крае. Да судачить об этом не решались. А если упоминать случалось, то тихонечко, с оглядкой.
А был на территории района, или может быть по соседству с ним, в каком-то Богом забытом месте (название и не произносилось) не то лагерь, не то поселение для беженцев из Польши, еще со времён событий 1933 и 1934 годов. Среди этих беженцев, как говорили, было не столько истинных поляков, сколько польских евреев. И было в том поселении (или лагере) много людей интеллигентных, специалистов высокого класса, услугами которых в консультативных или других каких целях пользовались, во всяком случае, местные начальствующие лица. Вот из-за такого именно случая и мне, во врачебной среде, удалось услышать о существовании польских беженцев. А существовали они изолированно и не очень то свободно.
По случаю тяжёлого заболевания секретаря райкома, для консультации был приглашён врач этого лагеря, диагностировавший инфаркт (в те годы для сельского населения редкий диагноз). Этот врач в последующем, в процессе ведения больного навещал пациента с разрешения своего начальства м по просьбе высокопоставленного пациента.
Когда ваши, да и мои сверстники говорят о довоенном или послевоенном времени, то, как правило, имеется в виду война 1941-45 годов. А ведь и незадолго до этого времени происходили некоторые межгосударственные драчки. Что-то с Польшей, что-то с Финляндией, что-то на Халкинголе. Во время этих событий – а приходилось это на время моего студенчества – громко о них не говорили и после них в фанфары не трубили. Как водится и как помнится по украинской пословице, драчки затевали «паны», а чубы у «пидпанкив» трещали.
Вторая мировая война началась ещё в 1939 году.
Наш переезд из Пышмы в Каменск-Уральск (точнее – в Соцгород трубного, а на то время – оборонного №705 завода), наш бег с – ох, какими – препятствиями завершился без очевидных потерь. «Без очевидных...»
Кто бы мог представить себе, хоть немного прочувствовать мои и мамины неизмеримые и неописуемые по своей тяжести, но вполне тогда объяснимые тревоги, страхи, опасения! Я чуть не потеряла детей и маму. И это в такое жестокое время. Как бы они без меня? А я – без неё?
Переживания не имеют очевидной материальности – но как они нас с мамой обессилили – не сказать. Да и кому говорить, кому они интересны? Как доехали – никто не любопытствовал, Доехали – и доехали. И обижаться нечего – у всех своих забот невпроворот.
Свободное копирование
