Совершенно неверны все сказки о замкнутости и молчаливости местных жителей. Стоит войти в любую избу, как тотчас начинается беседа. Кто, зачем, надолго ли, есть ли жена, дети и обязательно — всё о себе, потом о погоде, прогнозах на охоту, рыбалку и грибы. Люди тут удивительно приветливы, словоохотливы и тем более бесхитростны, чем далее от всяких центров цивилизации живут.
* * *
«Напьются, а потом в охапки по деревне ходят...»
(в обнимку).
* * *
«Мама до края дожила...»
* * *
Гладкий ствол сосны, источенный под корой жучком, похож на печатную плату радиосхемы. А если повторить в металле? А вдруг! Вдруг жучок подсказывает нам нечто гениальное!
* * *
Дед Тимофей лежал в грязной рубахе, в грязных, жёлтых в паху подштанниках, без простыни, на чёрном, усыпанном хлебными крошками напернике, и стряхнуть эти крошки у него не было сил. В щелях бревенчатой избы,законопаченной чёрным от времени мхом, легко было заметить движение множества клопов. В избе было очень жарко и душно, словно тебя с головой накрыли периной. Бабка Анна возилась у печи. Младшая бабкина дочь Фрося, скинув сапоги, валялась на бабкиной кровати, играя с котёнком. Всё окружающее она принимала как должное, не испытывая перед нами ни малейшей неловкости. Именно она и задавала обязательные вопросы: кто, что, откуда? Старшая дочь Степаша сидела за столом и пила чай, поднимая блюдце под самые губы. Степаша жила в Архангельске, работала в трамвайном парке, городская её жизнь угадывалась сразу по обуви и опрятности одежды, по аккуратности прически и рукам, забывшим крестьянскую работу. Степаше было неловко перед гостями за свою семью, за грязного отца, за всю скудность этой жизни и даже за их корявую деревенскую речь. Она кивала и подмигивала нам, как бы давая понять, что и сама всё видит и замечает, ну, уж да ладно, чего уж там, старики, темнота...
Дед Тимофей был очень стар, но следы глубокой старости: беззубый рот, впалые щеки с клочковатыми бакенбардами, иссиня-бледное лицо, никак не вязались с редкой стройностью фигуры и умным, ясным взором зеленоватых глаз. При нашем появлении он сел на постели, внимательно, строго и молча оглядел нас и отвернулся к окну. Он смотрел в окно, иногда в тяжёлом вздохе, трудно щурясь, широко и беззвучно открывал рот, и тогда его натянутая голая шея, белая, коротко стриженная голова, этот беззубый рот с маленьким горбатым язычком, вся его прямая гордая фигура делали его похожим на старого стервятника.
Мы подарили деду несколько открыток с видами Москвы. Бегло взглянув, он сразу упрятал их в ветхую папочку, в которой лежали несколько маленьких фотографий и какие-то пожелтевшие бумажки. Папочка, ложка, тусклая залапанная рюмка, ножичек и несколько пузырьков с лекарствами — всё это находилось на специальной полочке в ногах дедовой кровати. Он требовал, чтобы всего этого никто не касался, серчал и с надсадным кашлем матюгался.
Из расспросов я понял, что дед Тимофей ничем не болен и умирает от старости. Но до последней минуты он не хотел оставлять своего поста главы семьи, и, хотя из избы уже не выходил, следил со всей строгостью за всем в ней происходящим...
Мы, устрашившись клопов, ночевали на повети и на второй день уговорили деда отдать приказ истопить баню. Поход самого деда в баню был событием. Он шагал из бани покачиваясь, как пьяный. Короткие белые волосы его, слипшиеся от воды, ещё больше напоминали перья. Под шубой на деде была новая красивая ковбойка — подарок Степаши и залатанные, но чистые порты. После бани дед пил с нами разбавленный спирт маленькими птичьими глотками, не морщился, только снова широко открывал рот, снова очень напоминая птицу, которая кого-то пугает.
— Книжками старыми интересуетесь? — спросил дед Роста.
— Интересуемся.
— Ну, вот есть одна у меня...
Он потянулся к своей полочке и вытащил завёрнутую в газету книжку без переплёта и первых страниц. Это был школьный учебник истории средних веков 1956 года. Подвыпив, дед начал рассказывать, как он воевал с японцами, но так путано, что я понял только, что полк его стоял под Мукденом.
Вечером коровы, разломав плетень, зашли в овсы. Фроська, раскрасневшаяся от бега и гнева, лупила их палкой и кричала низким мужицким голосом: «У...у, бляди!..»
Дед Тимофей клокотал в окошке.