Всеобъемлющая секретность была второй основной причиной сохранения незыблемости утопического мировоззрения. Она не позволяла количественно оценить, например, масштабы репрессий, экономических потерь, последствий идеологических, социальных или военных просчетов. Стоило объявить свершившийся факт секретным, и он как бы переставал существовать, будь то гибель одного корабля или выселение целого народа. Железный занавес располагался не только по внешней границе Советского Союза, его холодное касание, я думаю, мог почувствовать любой житель и внутри страны. Замечу только, что в те годы я не мог оценить степень закрытости общества, которая была беспрецедентной.
Очарованность коммунистическим идеалом имела в себе также веру в то, что трудом, просвещением, образованием и воспитанием, или, что тоже самое, трудом и освоением богатства знаний, можно получить нового человека, свободного от ярма капиталистического рабства и, тем самым, свободного вообще, и еще безгрешного. В этой вере было что-то от усвоенной убежденности в универсальной целительной силе труда, сделавшего из обезьяны человека. Трудятся у нас все, считал я, эксплуатация отсутствует, следовательно скоро исчезнут родимые пятна капитализма и все станут новыми людьми.
И еще одно обстоятельство. После Победы сила и мощь нашего общественного строя, сиречь государства, были для меня вне всяких сомнений, а очарование государственной силой и мощью абсолютным. Если мы сумели победить в такой войне, думал я, то с таким государством уж как-нибудь построить коммунизм сумеем. Такой взгляд на государство, повторюсь, исключал любой проблеск мысли о том, что оно, социалистическое государство, может эксплуатировать, то есть обирать своих граждан. Рядом с уверенностью в неограниченных возможностях государства соседствовало убеждение в правоте общего дела, оберегаемое монополией партии на идеологию и средства пропаганды, оно обеспечивало несомненную и, я бы даже сказал, нравственную поддержку советской власти.
То, что я написал - все правда, я так тогда думал. Но я не могу не добавить, что мой внутренний голос иногда насмешливо спрашивал меня:
- Гегель писал, что Прусское государство идеально. Мы это разоблачили и посмеялись над ним. Что же, пруссаки не сумели, а вот мы, которым оно и не нужно при коммунизме, сумели построить идеальное государство Союз Советских Социалистических Республик?
Я не стал спорить, история мне на самом деле тогда казалась лишь отражением всеобщей классовой борьбы, а не Великой Книгой Великого Автора.
На этом мне хочется закончить первую половину "романа" о собственной идеологии. Степень моей политической сознательности к окончанию училища была наивысшей. В дальнейшем я не смог сохранить ее на достигнутом уровне.
23 августа 1992 г. Москва
Свободное копирование
