19 <января>
Толкуя о народных русских песнях и показывая взгляд народа на великого князя Владимира, я сегодня засиделся у Татариновых. Но, увлекшись сам, я, кажется, мало увлек свою ученицу, равно как и мать ее, которая сидела тут же. Или Наталия Александровна очень мертва и флегматична по своей природе (чего, однако же, я не думаю), или я сам такой безжизненный человек, что не в состоянии ни в ком пробудить живого чувства. Это, впрочем, опять как-то не совсем может быть ко мне приложено. Личность моя очень симпатична: это я знаю давно. Мои убеждения могут возбуждать людей: в этом недавно убедило меня письмо Василькова, а сегодня новым доказательством послужил разговор с Александровичем перед моим отправлением на урок. Лежа в спальне, рассуждали мы с ним о чистом и о дидактическом направлении искусства. Александрович стоит за дидактизм, но не умел до сих пор избавиться от мысли, что собственно дидактизм придает мертвенность, вялость и холодность поэтическому произведению. Сознаваясь в этом, но презирая чистое, бесцельное искусство, он не знал, куда ему деваться и на чем остановиться. Я растолковал ему, что дидактизм отвлеченный, головной нужно отличать от дидактизма, перешедшего в жизнь, в натуру поэта, в инстинктивное чувство добра и правды, чувство, придающее жизнь, энергию и поэзию произведению гораздо более, нежели просто какое-нибудь чувство природы или безотчетного наслаждения красотой и т. п. Я, конечно, своих мыслей не считаю чем-нибудь новым, важным и т. п. Но Александрович был до того поражен глубиною моих взглядов, что тут же попросил позволения написать в своем сочинении мысли, мною высказанные... Это для меня довольно многозначительно...
После всенощной вечером долго рассуждал я с Преображенским. Этот малютка с голубыми, умными и живыми глазенками, с большим носом (вовсе не по росту ему), с тонкими чертами лица и с волосами, вечно стоящими дыбом на голове, несмотря на все усилия гребенки, этот малютка в довершение всех своих достоинств оказывается еще поэтом. Весьма наивно объяснял он мне вчера достоинства своих произведений. Он сообщил мне, что написал когда-то комедию, в которой особенно хорошо была обрисована сваха, и начал шутливую поэму, в которой есть много мест весьма остроумных; "стих у меня, -- говорил он, -- очень гладок". Все это очень мило слышать от него, и я радуюсь его бесцеремонности, как и вообще мне приятно, что он решительно не признает, например, разницы между студентом 4-го и 2-го курса. Я часто забавляюсь с ним и иногда ломаю ему руки. Для этого достаточно мне взять его двумя пальцами за руку у самого плеча; он кричит обыкновенно "св..." или "ск..." и останавливается, а потом шепотом договаривает, вопросительно-лукаво посматривая на меня, когда уже я его оставлю, -- "инство", или "отина"... Вчера он читал мне перевод свой -- первой сатиры Горация -- гекзаметрами. Стих действительно хорош... Только забавно, что jactantibus austris {Колеблемые южным ветром (лат.). -- Ред.} перевел он австрийским морем. Я ему заметил это, но он нимало не смутился, хотя и понял всю грубость ошибки. Это, значит, парень не робкого десятка... Я толковал ему о необходимости стать в ближайшее соприкосновение с жизнью и обратить свою наблюдательность на жизненные интересы, а не на отвлеченные воззрения и мертвую жизнь природы... Он понял мои убеждения и отчасти согласился. Я дал ему читать "Очерки гоголевского периода литературы".
Свободное копирование
