Все, что происходило в квартире, обсуждалось дома мамой и бабушкой на идиш, и в их разговоре часто мелькали слова «гоим» и «шиксе». Я понимала, что бабушка и мама ругали соседей русскими, и это меня шокировало. Никто меня не учил ни национализму, ни интернационализму. Но, играя с детьми во дворе или в прогулочной группе, я слишком часто ощущала себя не такой, как большинство детей, и мне казалось, что дело в том, что моя семья живет не так, как семьи этих детей, у нас говорят на другом языке, и этим отношением мамы и бабушки к русским соседям они как бы подчеркивали это мое, наше отличие и этим были виноваты перед теми людьми, которые не проявляли недоброжелательства по отношению ко мне. Впрочем, это я теперь пытаюсь объяснить свои тогдашние ощущения. Тогда я просто чувствовала неловкость за своих близких.
Бабушка очень много молилась и плакала. У нее были громадные старые молитвенники, заполненные непонятными письменами. По субботам бабушка зажигала свечу в старинном медном подсвечнике, поворачивала над огнем старые, сухие, морщинистые руки и, плача, выпевала удивительные, завораживающие слова. Потом она становилась лицом к окну и, сложив ладони, пела: «Борух ата Аденой», «Леходейрим расколоп нишабес ника-а-аб-ло!». Однажды, когда мне было лет пять, мама заметила, что я стою позади бабушки и копирую ее. Маме показалось, что я передразниваю бабушку, и она отшлепала меня, сказав: «Ты можешь не верить в Бога, мы с папой вот не верим, но ты должна уважать чужую веру и никогда ни над кем не смеяться». Я это запомнила на всю жизнь.
