Раза два в месяц референты дежурили по очереди в приемной после работы: подходили к телефону, принимали почту, записывали дела. Так я сидела одна за столом Тепляковой и читала "Vanity Fair"1. Солнце уже низко, на темно-зеленых деревьях в саду оранжевые блики, за ними вдали ослепительно блестит окно. В приемной тихо, и во всем учреждении тихо, но в Белом зале идет важное партсобрание, парадные двери плотно закрыты. В этой напряженной тишине пронзительно зазвонил телефон, спросили Аросева. "Он занят". - "Нет, надо". - "Тогда попытаюсь вызвать, подождите". Я не смею входить в Белый зал, чуть приоткрыв дверь, прошу ближайшего передать вызов и возвращаюсь за стол. Входит Аросев, говорит по телефону и замолкает; поднимаю глаза: он стоит и глядит невидящим взором в окно; трубка лежит на столе. Забыть нельзя! Это лицо, хорошее открытое мужское лицо, - на нем застыла тоска, тревога, боль. Он стоит неподвижно, долго - может быть, пять минут, смотрит на сад и на закат. Меня как будто не существует рядом, и я не шевелюсь, наблюдая. Вдруг он повернулся и широким шагом ушел в зал. Я положила трубку на место. Солнце зашло, приемная потемнела, и все здание тоже. Там, в зале, они "прорабатывали" его. Через два дня он был арестован, а потом расстрелян.
В наш спокойный серьезный ВОКС вселилось тайное смятение - один за другим стали пропадать сотрудники, больше половины, и появляться новые, другого уровня и типа. Начальство менялось, как стекляшки в калейдоскопе, это было какое-то наваждение. Председателем был сверху назначен Семен Иванович Часовенный, толстый крепкий человек пролетарского происхождения; у него было круглое красное лицо, хитро и чувственно поблескивавшие голубые глаза. В общем, не страшный и не злой, но своенравный и недостаточно образованный для такого поста. Языков не знал. Он проработал почти год, потом его сменил более подходящий Смирнов, длинный, худой, холодный, по прозвищу Уж. Он был строг и надменен, служащие при нем робели. Одним из первых пропал Кулябко, впоследствии и Чернявский, арестованы оба. В моем дорогом Восточном отделе за 1938 год сменилось четыре заведующих: пропала, погибла Орлова-Беленец - трудно представить, что она пережила, когда жизнь ее согнулась трагической дугой. После того разговора привязалась к ней, трудно выразить, как я жалела ее... Появился новый зав. отделом Кельцев, очень приятный, мягкий человек, но мы не успели как следует познакомиться с ним, его скоро сняли (деликатная метафора - вероятно, тоже арестовали). Вместо него пришел Нурулла Муратов, знатный узбек, очень крупный, с арабскими чертами лица. Это был вполне интеллигентный руководитель, он сам интересовался делами, вел себя с нами как товарищ, просто. Работать с ним было замечательно, ко мне Муратов относился хорошо, я, кажется, понравилась ему, несмотря на свой вид: заходя в отдел, он часто заставал меня в спешке над стенгазетой, всклокоченную, с руками, вымазанными клеем и краской. Бывало, даже переодеться на вечер некогда. К великому сожалению, его тоже сняли (говорят, тоже погиб). Вместо него нами завладел некий Давтян, тупой и некультурный. Между нами возникла антипатия, и, свернувшись в шар, как мокрица, я ушла в себя, погрузилась в сплошное притворство. Стало совсем скучно. ВОКС перестал быть тем, чем он был: его наводнило недоверие, обезличил пришлый элемент. Залетных вольных птиц обслуживали как прежде, но в нас вдували вражду к ним, инструкцию ужесточили. И никто ни слова ни о чем происходящем не говорил.
Свободное копирование
