В моей сложносочиненной долгой жизни с того дня, как я осталась без родителей и начала самостоятельное «плавание» по ней, мне всегда везло на добрых людей. Одну из поэтических книжек я так и назвала — «Время добрых людей». И едва ли не самой первой в их череде была Мария Михайловна Кантор, преподаватель политэкономии в предвоенном Литинституте. Очень маленькая стройная женщина, которую даже самые высоченные каблуки не делали выше, круглолицая и круглоглазая, с гладко причесанными волосами цвета «вороного крыла», как тогда говорили, с тяжелым пучком на затылке, Мария Михайловна была очень своеобразным человеком. Лекции она читала, очень четко формулируя свой мало мне понятный и доступный предмет, подчеркнуто отчетливо произнося все слова и фразы. При этом, большая умница, она скрашивала лекции остроумным словцом и к месту сказанной шуткой. На переменах рядышком со студентами глубоко затягивалась длиннющими папиросами. В предвоенном Литинституте были вполне демократичные нравы, и дистанцию между преподавателями и студентами никто не подчеркивал специально. Случались даже дружбы и романы, тем более, что студенческий контингент был не похож на обычные вузы. В Литинституте учились все больше взрослые люди, повидавшие жизнь, — на моем первом курсе нас, школьников, было, к примеру, всего трое.
В одной из институтских стенгазет того года была даже карикатура на Мармишу (так за глаза ее звали студенты, а в глаза — близкие) — маленькая Мария Михайловна на неправдоподобно высоченных каблуках гасит о каблук такую же неправдоподобно длиннющую папиросу... Читая лекции хорошо поставленным голосом, она почти непрерывно вращала огромными черными зрачками. Потом, когда я узнала ее ближе, узнала и то, что это один из симптомов того серьезного заболевания, которое было у нее (так называемая «маленькая эпилепсия», или «птималь» по-медицински). Иногда в середине разговора она могла неожиданно грохнуться оземь с высоты своих тонких каблуков, и тогда надо было постараться разжать ее кулачки, непроизвольно крепко сжатые, — начинать надо было с мизинца. Этому она сама меня научила, когда я поселилась у нее.
Ранее я уже писала, что моя комнатка-гробик была очень далеко от центра, добираться трамваем надо было не менее двух, а может, и более часов, «Электрозаводскую» станцию метро тогда только начинали строить. А Мармиша жила на Тверской, в доме на пересечении с Козихинским переулком, где размещался стол заказов соседнего Елисеевского гастронома. Там, на 5-м этаже, в так называемой «надстройке» она жила одна в квартире, состоящей из огромной, не менее двадцати квадратных метров, комнаты, но это была отдельная квартира со всеми удобствами. С лестничной площадки вы попадали в коридор, куда выходили двери двух квартир — Марии Михайловны и Веры Эдуардовны Николаевой, о которой я уже вспоминала, рассказывая о поступлении в институт. Она много лет была бессменным секретарем учебной части и бессменной героиней литинститутского фольклора. Была она очень своеобразным человеком, чем-то даже совпадая с некоторыми из бессмертных героинь Марии Владимировны Мироновой.
Очень эффектная и элегантная дама, она воплощала классический тип секретарши, увековеченный Мироновой, и владела всеми нюансами профессии — от ледяной администраторской вежливости до изящно замаскированной любезностью фамильярности. Студенты ее и побаивались, и по-своему любили, сочиняя о ней анекдоты и «капустные» частушки. Ни того ни другого за давностью лет не помню. Зато помню ее сына-подростка Андрея, который, когда его спрашивали — кем ты хочешь стать? — отвечал: буду клоуном, и стал клоуном Андреем Николаевым, широко известным и талантливым. В доброте Веры Эдуардовны я убедилась не только, когда жила по соседству, у Марии Михайловны, но и много позже, когда, приехав в Москву в декабре 56-го после реабилитации, попросила ее разыскать важный для меня документ — Справку о снятии судимости, выданную по возвращении в институт из штрафной роты. Вера Эдуардовна не только разыскала ее в архиве, но и вернула мне подлинник, оставив в архиве копию, ею же самой и заверенную.
Муж Марии Михайловны Глеб Петрович тоже преподавал политэкономию, но в 38-м был арестован. Когда в 39-м, при смене Ежова на Берию был небольшой «просвет», его выпустили, но ненадолго — в 40-м снова арестовали. Думаю, что именно потому Мармиша и пригласила меня жить к себе, чтобы хоть как-то скрасить одиночество в постылой огромной комнате. Пригласила бескорыстно, даже с юмором, с какой-то шуткой, которую, увы, не помню. Юмор ее никогда не оставлял, им она спасалась от бед...
Свободное копирование
