Финская война — первые ожоги беды, первые смерти тех, с кем еще совсем недавно занималась в одних семинарах, сидела на лекциях. Известие о смерти Коли Отрады и Арона Копштейна пришло на следующий день после заключения перемирия — 14 марта 40 года. А убило их 4 марта: финский снайпер, «кукушка», тяжело ранил Колю Отраду. Близорукий толстый Арон полез его вытаскивать — «кукушка» убил и его. Так и погибли они — рыжий Коля, поэт с замечательной фамилией Отрада, не успевший выпустить ни одной книги своих стихов, и поэт Арон Копштейн, автор многих поэтических книг на украинском и еврейском языках, автор немногих хороших стихов на русском языке, написанных им за два с небольшим месяца финской войны...
А еще через три недели вернулись с войны их товарищи — Платон Воронько и Ваня Бауков, Гриша Цуркин и Михаил Луконин — всех уже и не помню поименно. Ушли 12 добровольцев, вернулись десять. Они шагали по уже подсохшему асфальту московских улиц в подшитых солдатских валенках, меченных лиловым карандашом, чтобы не перепутать при сушке, и от их ушанок и шинелей исходил тот особенный, чуть сладковатый запах солдатских теплушек, который мы хорошо узнали через год с небольшим, когда началась Великая Отечественная...
Кто-то сегодня может спросить, как же это тогда соединялось в вашем поколении — аресты родителей и добровольцы, уходившие сперва на финскую, а потом и на Великую Отечественную? Как соединялись трагические страницы судьбы с романтической влюбленностью в литинститутскую жизнь?
Я не берусь отвечать за все поколение, за моих товарищей-ровесников и тех, кто был старше меня на год-другой. Я могу сказать лишь о себе и догадываться, что так было и со многими другими. Ведь был же опубликован в оттепельные годы «Дневник Нины Костериной», который я читала, как свой, — я не единственная среди детей репрессированных, кто уходил на фронт добровольно. Меньше всего такой порыв был обусловлен стремлением «искупить вину родителей». Насколько мне известно, большинство детей репрессированных не верили в виновность своих отцов и матерей и не отказывались от них. И если личный мой уход в Действующую армию был единственно возможным для меня решением в день 17 октября 41 года, второй день известной московской паники, то для огромного количества таких же, как я, детей «врагов народа» не было альтернативы добровольному уходу на фронт потому, что их отцы и матери не были никакими «врагами народа», а напротив — так воспитали своих детей, что по-иному эти дети и не могли поступить.
Ведь даже финская война, о которой мы сегодня знаем, если не все, то многое, в частности, то, что политически это был Афганистан того времени, то есть отнюдь не интернационалистская, антифашистская война, как в защиту Республиканской Испании, — даже финская война казалась нам тогда справедливой...
То была странная аберрация восприятия, воспитанная в большинстве из нас и дома, и в школе. И, пожалуйста, не забывайте — так близки еще были годы Революции и Гражданской войны, совсем рядом с нами во времени трагически закончилась схватка с фашизмом в Испании. И большинство из нас, родившихся в 20-е годы, по крайней мере, те московские студенты, которых я знала, и многие другие, кого не знала, боялись, что на их долю не достанется подвигов, свершений, того, что можно назвать «звездным часом» поколения, и это, думаю, было убежденностью, святой и чистой, той тягой к романтике, которая почти всегда свойственна молодости.
И еще... Как-то по телевизору видела выступление талантливейшей грузинской кинематографистки — режиссера Ланы Гогоберидзе. Кажется, это было собрание по случаю создания Советской ассоциации женщин-кинематографистов. Не помню уже по какому поводу, Лана воскликнула тогда: «Этот наш проклятый розовый оптимизм!!!» — да, это был тот самый оптимизм, та «тяга к добру, что приводит к несчастью» (Н. Коржавин). По ночам арестовывали старших, а в парках гремела «Рио-Рита», лучшие тенора пели про резеду, цветущую «на газонах Центрального парка», и о том, что «можно галстук носить очень яркий и (подумайте только! — одновременно) — быть в шахте Героем Труда». И весь Зеленый театр ЦПКО им. Горького сразу же после просмотра кинофильма «Цирк» запел — «Широка страна моя родная...». На этот просмотр мы пошли всей семьей — мама, папа, я и братишка, и мы тоже пели, идя с толпой к выходу. И пели на всех демонстрациях «Кудрявую», автор которой был уже расстрелян, как «враг народа», а в песенниках значилось — «слова народные». Совсем как в гитлеровском райхе с песней «Лорелея» на слова Генриха Гейне...
Было ли это ослеплением всего народа? Вероятно — да. Ведь был же ослеплен и немецкий народ постулатами Гитлера. Подобные процессы и есть то свойство тоталитарных режимов, которое делает их тождественными друг другу.
Но уход молодежи в Действующую армию добровольно (и не молодежи — тоже, вспомним московское ополчение) — это не ослепление. Это то естественное душевное движение, те «души прекрасные порывы», которые всегда свойственны юным и которые воспитаны были и в семье, и в школе.
Свободное копирование
