1 сентября 1939 года началась вторая мировая война. Но для меня этот день знаменовал всего лишь начало первого студенческого года. Здесь нет места, да, пожалуй, и нет нужды подробно описывать, какими прекрасными были два первых довоенных студенческих года. Прекрасными они были, конечно, очень субъективно — ведь уже повсюду в Европе шла война с гитлеровцами. На эти годы пришлись и короткая, но жестокая финская кампания, и моя поездка к маме на свидание в Темниковские лагеря весной 40 года...
Неистребимая сила жизни, особенно остро ощущаемая в юности, а может быть, даже какой-то инстинктивный эгоизм молодости — спасали, хотя бывало неимоверно трудно, и голодно, и неустроенно. Но это была юность с ее очарованиями... Потом я попыталась сказать об этом в одной из тех глав поэмы «Новогодняя ночь», которые увидели свет только в 87-м году («Простор», № 10):
Во что я верила?
Не знаю.
Наверно в то, что я жива,
что льется в окна звон трамвая,
что воскресает вновь листва,
что день упруг,
что шумен город,
что много будничных забот,
и что ожог любого горя
когда-нибудь да заживет...
А пока — узкие коридорчики Литинститута, тенистый сквер перед Домом Герцена, неоднократно вспоминаемые бывшими студентами. Но лучше всего атмосферу передала одна из литинститутских шуточных песенок, написанная, кажется, Максом Поляновским году в 43-м — 44-м:
Знакомые дорожки и тропинки,
И коридоров тесненький уют:
Здесь гении в истрепанных ботинках
Великое искусство создают.
Здесь Пушкиных рождает сам Сельвинский,
Прозаиков Леонов создает.
Корнелий Люцианович Зелинский
На критику патенты выдает.
Пусть Тимирязев повернулся задом
И Пушкин прикрывает шляпой зад, —
Сыны Лицея будут только рады,
Что гении за ними не следят.
(Тогда памятник Пушкину еще не перевезли с Тверского бульвара на другую сторону площади, и он стоял в конце бульвара лицом к ней, а к бульвару и соответственно — к Литинституту — спиной. А на другом конце Тверского и до сих пор стоит памятник Тимирязеву лицом к Никитским воротам и тоже — спиной к бульвару.)
