авторов

1427
 

событий

194062
Регистрация Забыли пароль?
Мемуарист » Авторы » Ruf_Tamarina » Щепкой — в потоке - 20

Щепкой — в потоке - 20

25.08.1939
Москва, Московская, Россия

Институт в ту пору был вечерним, и каждый раз после окончания занятий получалось, что Шуре со мной «по дороге», в какую бы сторону я ни шла. О чем только ни говорили мы этими осенними вечерами, бредя по блестящему мокрому асфальту, по отражениям бесчисленных московских огней... Это были разговоры о литературе, о жизни, о нас... Об одном, кажется, мы не говорили — о том, что ему предстоит идти в армию. В эти же дни неожиданно вернулся Шурин отец: ему повезло — недавно сняли наркома НКВД Ежова, и новый, Берия, «мягко стелил» для начала — многих, кто был взят во второй половине 38-го, осенью 39-го выпустили... Пролетели — сентябрь, октябрь... В конце ноября или начале декабря — точно не помню — Шуру, наконец, призвали: как известно, в 1939 году была объявлена Всеобщая воинская повинность, и мальчики, наши ровесники, знали, заканчивая школу, что их осенью призовут. И все же многие стремились поступить в вузы, чтобы после армии в них вернуться. Вернулись немногие, и не после армии, а после войны...

Вскоре начали приходить письма с Дальнего Востока. Почему-то москвичей того призыва отправляли именно на Дальний Восток. Вот и Илья Лапшин, о котором вспоминал Вячеслав Кондратьев и с которым я тоже была немного знакома по семинару Сельвинского (Илья был длинный, рыжий, очкастый и невероятно интеллигентный парень. Он заикался и немного грассировал — он писал о Германии, о том, что в городе классической немецкой интеллигенции торжествуют фашистские митинги и жгут книги. Стихи были короткими, энергичными, слово «Нюрнберг» он произносил как-то очень протяжно и одновременно раскатисто, но наизусть я его стихов, к сожалению, не запомнила), тоже попал на Дальний Восток, и сам Кондратьев — тоже. И служили, может быть, в соседних частях с Шуриной частью, но, видимо, так и не случилось познакомиться.

Письма Шура писал длинные, но мне они казались короткими, такими они были интересными. Они являли духовный портрет молодого человека, счастливого самой возможностью жить и радоваться своей трудной армейской жизни. Помню, он называл в письмах жизнь — Игрой. Под этим словом, под этим понятием подразумевался высокий благородный риск, как у героев любимого им Джека Лондона.

К сожалению, в разнообразных обстоятельствах моей жизни у меня не сохранилось почти никакого архива. Не сохранились и письма Шуры Петряева.

Он служил на Дальнем Востоке до июля 1941 года. Там он окончил школу младших командиров, а потом стал лейтенантом-артиллеристом. Не помню дословно открытки, присланной им в июле или августе из эшелона по дороге на фронт, с обратным адресом «Действующая армия», еще даже без номера полевой почты. Но содержание ее помню очень хорошо: открытка была шутливая, со множеством восклицательных знаков, однако за удалым «Трах-бах-ба-ба-бах!!! Наконец-то едем на фронт!!!» читалось многое — готовность к бою и даже нетерпеливая жажда — поскорее бы! В ней была и мальчишеская бравада, и — так мне сейчас кажется — даже тайная горечь предчувствия возможной гибели.

Александр Петряев погиб под Малоярославцем в самое трудное, самое опасное время.

В письмах его к родным, опубликованным в № 9 журнала «Смена» за май 1966 года, нет уже и следа этой полудетской бравады. Там же опубликовано и его стихотворение, написанное еще в 9-м классе. Видимо, это одно из тех стихотворений, с которыми он поступал в Литинститут. При жизни у него не было публикаций, поэтому я привожу здесь и письма Шуры домой, и это стихотворение. Они расскажут о нем полнее и достовернее, чем мои воспоминания:

«Милый, дорогой и родной папа!

...Хочешь знать подробнее, что мы делаем? В «Известиях» от. 4 сентября есть статья «Облик бойца». Это про Верпетова, моего однокашника, он в соседнем с нами полку. Комиссар Выгон учился вместе со мной и Верпетовым в полковой школе. Кучнев ушел от нас — он получил повышение. Жалко было с ним расставаться — ведь вместе попадали в переплеты, вместе дрались, вместе радовались, только отдыхал он, пожалуй, меньше всех. Таких людей не забывают долго.

Я сейчас младший лейтенант. Поставили меня на другую должность — взвод боепитания трех батарей. Не по душе мне это, вожусь с лаборатористами и артмастерами, и хотя бываю на огневых, но больше не командую громом и огнем и не так остро ощущаю свое участие в бою, хоть гранаты звучат и над моей головой, а я не могу послать им в ответ шквал беглого огня и смешать с землей их блиндажи и щели. Артиллерия — это наука, а немцы занимаются шарлатанством, бьют впустую по лесу и после из репродукторов орут на ломаном языке о колоссальных успехах артогня, пока наши гаубичники не отправят в небо и диктора, и репродуктор...»

*  *  *

«Милый и дорогой папа!

Я опять принял огневой взвод. Новые дальнобойные орудия — очень хорошие пушки. Так что я опять в своей стихии, могу тренироваться в произношении смычно-взрыв-ных (спроси у мамы — так ли) звуков: «Пе-р-рвое, вторрое» — и орать на ездовых, обзывая их традиционной «собакой на заборе». Нет, у меня ездовые замечательные, и обзывать их не приходится... Живем пока хорошо. Осень полная, но деревья пока зеленые, только березы желтеют и облетают. Недавно приезжал передвижной балаган Центрального Дома Красной Армии. Были марионетки. Петрушка, кукольный Гитлер, номера с пением и др. Петрушка все время бил Гитлера по голове деревянной палкой, и тот в конце концов лопнул. Было, честное слово, интересно.

...Руфь заходит к вам? Я что-то долго не получал от нее писем. Она, кажется, сейчас не работает, и ей не очень весело, узнай, пожалуйста, у нее подробнее или скажи, чтобы сама написала, я ей завтра же напишу. Передай ей привет от меня и пожелание держать нос выше, все будет хорошо.

Наш полк представлен к награждению орденом Ленина за отличные боевые действия. Действуем, как можем, на погоду не жалуемся, как немцы.

Тютчева и В. Рождественского читаю с упоением. Без стихов соскучился невозможно и благодарю вас с Руфью за эти стихи несчетно и безмерно.

Маме передай, чтобы не беспокоилась за меня и бдительно несла дежурство по дому, браво рапортуя управдому о происшествиях. Крепко-крепко целую тебя и маму, желаю всего хорошего, не волнуйтесь, пишите.

Твой сын Шура».

Здесь же, в журнале «Смена», напечатана крохотная (для удостоверений) фотография Шуры в военной форме и буденовке и приводятся его стихи:

РОДИНЕ

Россия-мать, как птица,

тужит

О детях, но ее судьба,

Чтоб их терзали ястреба!

А. Блок

Неся суровую улыбку

В лесную глушь и ширь полей,

Качала Русь тихонько зыбку

Своих удалых сыновей.

 

Их нежил материнской лаской

Шальной разлет степных ветров,

И теплый запах пашни вязкой,

И серый дым ночных костров.

 

Стелилась родина лугами,

Тоской березовых ветвей

И пела вьюгами-снегами

Над колыбелью сыновей.

 

В лесных туманах плыло время.

Сыны, как соколы, росли,

Их нянчил ветер, лес и стремя,

Им песню пели ковыли.

 

Тая грозу, в небесной сини

Над Русью плыли облака,

И в терпком запахе полыни

Цвела бурливая тоска.

 

И кости вражеские тлели

На рубежах родной земли.

Лишь пели буйные метели

О тех врагах, что полегли.

 

Стелились травы на поляне,

Клонились мятлики в цвету...

Копыта цокают в тумане,

И мчатся кони в темноту.

 

И ищет русская дружина

В бескрайнем поле бранных встреч,

Но, знать, не в добрую годину

Из ножен вырван светлый меч.

 

О мать великого народа,

Страна прекрасная моя!

Бывало знала ты невзгоды,

Кружились пасмурные годы

Тяжелым летом воронья.

 

И слезы горькие сочились,

Была тревожной скорбь твоя.

...Со смертью в поле обручились

В пиру кровавом сыновья.

 

Где копья землю распороли,

Где ковыли, как сон, густы,

Разметанные в чистом поле,

Лежат багряные щиты.

 

И рядом с красными щитами

Уснули светлые сыны,

Навеют вороны крылами

Им о Руси далекой сны.

 

Повеет буйными ветрами

На них печаль родной земли,

Над их хмельными головами

Шумят седые ковыли.

 

Пылает день глухой зарницей,

Пылает степь со всех концов..

А Русь горюет светлой птицей

Над памятью своих птенцов.

1938, 9-й класс.

В небольшой журнальной вырезке, предваряющей эту публикацию, рассказано, что в вещмешке младшего лейтенанта Петряева был томик Тютчева, лирика Вс. Рождественского, «Слово о полку Игореве». Шура жил поэзией. Этим ранним стихотворением он, как и многие талантливые поэты, как бы предвосхитил свою судьбу. И хотя оно еще не свободно, это стихотворение, от влияний любимых поэтов, но зато — какая настоящая культура, чувство поэтического слова, какая громадная сыновняя любовь к родной истории! И заметьте — это 38-й, это 9-й класс, это — аресты наших родителей — моей мамы и его отца... Как велики были гражданские чувства, воспитанные в семье Петряевых, что в эти дни и месяцы Шура пишет такое глубокое стихотворение... Он погиб под Малоярославцем тогда же, когда были написаны его письма — в октябре 1941 года.

Опубликовано 13.02.2018 в 18:46
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Idea by Nick Gripishin (rus)
Юридическая информация
Условия размещения рекламы
Поделиться: